до райцентра, как свидетельствовала табличка на выезде из села, составляло 36 км. После принятия акта о Независимости старая табличка с позором была убрана, а на ее месте воздвигли массивное металическое сооружение. Разработкой конструкции и установкой руководил лично Лаврентий Петрович. Внешне сооружение напоминало унитаз с новомодным прямоугольным бачком, несколько приподнятым над рабочей поверхностью. Такой унитаз Лаврентий Петрович совсем недавно установил у себя дома и очень им гордился.

      В верхней части сооружения несмываемой краской специально приглашенный художник, Лаврентий Петрович на этот раз не поскупился, четкими буквами вывел

До Брюсселя З126,2 км.

До Вашингтона 9545,7 км.

Европа, мы с тобой.

      На торжественном открытии Лаврентий Петрович назвал данное событие эпохальным и сравнил его с открытием Америки Колумбом.

      – Путь к воссоединению с Европой открыт, – сказал он.

      Среди собравшихся воцарилась эйфория, выдвигались самые грандиозные проекты, от привлечения инвестиций до строительства суперроскошного платного туалета, международного аэропорта с лизингом современных лайнеров и открытием авиалиний Мочалки – Брюссель, Лондон, Вашингтон.

      Дав присутствующим выговориться, Лаврентий Петрович еще раз заклеймил северного соседа, как источник толитаризма и угрозу независимости нашего государства. Припомнил все: и зажим демократии, и игнорирование национальных интересов Мочалок, и голодомор 30-х годов, и даже надорванное здоровье руководящих кадров. Особенно возмущенно звучал его голос, когда он вспоминал, как жалкий и беспомощный стоял в былые времена на ковре в кабинете секретаря райкома, а тот его чехвостил и в хвост и в гриву. Спасало Лаврушу только то, что в такие моменты он умел отключаться. Глядя преданными глазами нашкодившей дворняги на рычащего сенбернара, он мысленно менял себя с ним местами. Его подхватывал полет фантазии. До слуха, как бы издали доносились слова секретаря, но сознание их не воспринимало, наоборот, оно выдавало перлы, до которых тому еще расти и расти. И чем более замысловатые эпитеты срывались с молчащих губ Лаврентия Петровича, тем преданнее становились его глаза. Выходя из высокого кабинета после таких разносов он не мог понять одного: от унижения, или удовольствия его трусы становились влажными, а от него исходил такой запах, что секретарша брезгливо зажимала нос. За это он ее тоже ненавидел.

      Впрочем, здесь Лаврентий Петрович первопроходцем не был. Коньяком не пои и икрой не корми, дай только нашим новоиспеченным вождям обгадить прошлое, особенно тем, кто в нем же так искренне учили нас жить. «Уж как мы старались, живота не щадили, – говорят они, глядя с экранов на зрителей ясными, чистыми глазами, – но система была не та, нехорошая была система. А если уж кто-то, где-то порой, то мы об этом и сном не видели и духом не слышали. Хатынка в какой-то занюханной Швейцарии? Это, когда уж совсем припрут к стенке, – то вона же така маленька, шо и говорить не стоит.»

      В девственном, первосданном виде монумент простоял не долго.

      Буквально через