Я смотрела на асфальт.
– А теперь слушай сюда. – По её голосу я поняла, что сейчас она скажет самое главное. – Есть один человек, который реально может мне помочь.
– Я его знаю? – Я судорожно соображала, кто же это мог быть и какое я имею к этому человеку отношение.
– Нет, в том-то и дело, что ты его не знаешь.
Я поняла, что ничего уже не понимаю.
– Ладно, – сказала я. – Говори дальше.
Дальше выяснилось, что в нашем городе есть гипнотизёр, который может пробудить в человеке его скрытые творческие способности. («Очень глубоко скрытые и очень крепко спящие», – пошутила Марьянка.) В том числе художественные. И развить их. Вплоть до Рембрандта!
В общем, я должна была составить ей компанию, чтобы было не страшно.
– Слушай, это здорово! – сказала я. – Я тоже хочу. Только не до Рембрандта, а до Ван Гога.
Теперь мы шли с ней по весенней улице, даже не понимая, весна это или не весна, наш город или не наш, а может, и страна другая или вообще другая планета. Мы прошли мимо зоопарка, даже не вспомнив, что там живут звери, потом свернули в один из переулков и наконец в тот самый двор.
Там стояло длинное одноэтажное строение, может быть, бывшая конюшня. Невзрачное такое строеньице, но это только добавляло ему таинственности. На старой облупленной двери висела афиша:
РАСКРОЙ СВОИ СПОСОБНОСТИ!
Буквы были большие, чёрные; внизу была нарисована чёрная же рука, держащая толстую акварельную кисть.
Мы остановились и переглянулись.
– Ладно, Жень, где наша не пропадала, – решительно сказала Марьянка. Наверно, вспомнила о Рембрандте. Тогда я быстро вспомнила о Ван Гоге, и мы вошли.
В прихожей, возле вешалки робко топтались нераскрытые дарованья, как юные, так и пожилые. Потом появился великий гипнотизёр и велел всем занять места в зале – на стульях возле стеночки. Он был небольшого роста, с огромными залысинами, с абсолютно чёрными глазами и одет во что-то тёмное. Он сказал, чтобы мы расслабились. Это ещё не занятие, а только знакомство. Все разом выдохнули.
– Закрыли глаза, – сказал великий гипнотизёр.
Мы закрыли.
– Веки тяжелеют, тяжелеют веки. Веки тяжёлые, тяжёлые, совсем тяжёлые.
Мои веки совсем не хотели тяжелеть. Вместо этого внутри меня проснулась моя глупая смешинка, которая, как кашель, объявлялась в самый неподходящий момент.
– Руки перед собой, – рокотал немилосердный голос. – Сжали пальцы. Крепче. Ещё крепче.
Я изо всех сил сжала пальцы в кулаки. Вот это я умела. Мне иногда приходилось драться с мальчишками во дворе.
– Кулаки тяжёлые. Гири чугунные. Чугунные гири.
Я представила себе, как мы тупо сидим на стульях (Марьянка, я и все эти засыпающие дарованья), с тяжёлыми веками и чугунными кулаками, и почувствовала, как меня просто раздирает смех. А когда меня раздирает смех, то я слабею. Я стала