Кровь течёт, я иду, но ты, Мирьям, об этом не знаешь,
и звучит твоё имя: Мария. Звучит на латыни.
Улетают в скитание птицы – прекрасны их птичьи скитанья.
Сердце мира открыто для них, озарённое светом:
вольной стаей взлетают они, устремляясь в просторы, —
и с ними
поднимается солнечный круг, и бежит он с востока на запад.
А усталым ногам говорят вавилонские реки
(сквозь туман, полный слёз, застилающий звёздное небо):
«К нам, бездомные, к нам возвращайтесь из края страданий.
Вы устали в пути, а дороги уходят всё дальше.
Велика перед вами земля – так войдите же в реку,
и она унесёт вас в глубокое счастье покоя,
в океан беспредельный».
Мой суровый отец, моя мама – само благочестье!
Не прислушаться ль нам? Уже вечер. В тумане,
полном слёз, не войти ли в поток, что уносит
в океан беспредельный?..
Или мы не хотим изумляться цветению лилий,
видеть ясный закат, любоваться походкой красавиц?
Но отрада для всех – океан беспредельный…
Не прислушаться ль нам,
ведь туман полон слёз в этот вечер?
Красен хлеб наш субботний. А красные яблоки наши —
как кровавые луны, лежащие в чёрных озёрах,
как кровавые луны, созревшие в ночь полнолунья
в вашем Царстве Креста.
Велико это царство: моря занимает и сушу.
И кого здесь волнуют вавилонские реки,
чьи потоки оставили нам непросохшие слёзы
бесконечного плача?
И кого здесь волнует, что хоронят упавшее в воду
чьё-то тело, а рядом стоят лики смерти живые —
люди в чёрных одеждах: они окружают
череп женский пробитый, наполненный грязью и тиной.
Для того колокольня, чтобы слушать нам звон похоронный,
слушать колокол скорби.
А ещё есть в костёле орган, что поёт «аллилуйя»
в чёрный вечер субботний – словно кровью он мажет
двери наших домов: знаки Каина ставит.
Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств,
каждым нервом своим ощущаю я ужас,
оттого что сбываются эти виденья
здесь, в долинах страданья, на земле христианства.
Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли,
покачнул наши лестницы ветер Европы:
всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать,
даже душам злодеев – Небесное Царство.
Пламя в наших глазах, опалённое небо:
и пылают костры, и снуют между ними евреи,
и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход,
и не видят, что небо в огне и что бездна под ними.
Только мельницу видят они, чьи вращаются крылья
в ядовитом пространстве, и мелют, и мелют
воздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана[8].
Как могу я, идущий от страданья к страданью,
одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас,
ужас