И все же не каждый день мне встречались подобные собеседники.
Собеседник, впрочем, уже успел оправиться от мысли о нашем возможном расставании, просто-напросто отбросив ее.
Для нормальной беседы, если подходить к ней по-хорошему, по-русски, необходимо было бы снова присесть, но по-итальянски это было совсем не обязательно. В их conversare главным было «con» – «с», чтобы «вместе» с кем-то вертеться в одном и том же месте. Мой приятель был румыном, и, скорее всего, ему тоже можно было не садиться, но, затянув меня в очередной бар, он предложил кутнуть, заказав кофе не у барной стойки, а аж за столиком и после этого, наконец, разбежаться. Или разойтись, расползтись, разлететься. Мы пока не знали, как там получится. Это двойное копание в генетике слов превращало меня в аритмичного астигматика, хотя изо всех сил я стремилась к ясности. Чтобы на время усмирить хаос, нужно заговорить его, рассуждала я, простой и доступной речью. Однако все равно там, где для других была прямая тропа или долина, я видела бугорки или ямы. У Флорина наверняка была та же глазная болезнь, вот почему, возможно, мы так быстро и прихромались друг к другу.
Кофе здесь был еще хуже, чем у «сицилийцев», цены раздутые, выбор небольшой, зато заведение выходило амфитеатром прямо на сцену площади, и мы могли любоваться ею, словно первой балериной с бельэтажа.
Несмотря на Античность, в ней было что-то от юного, нагловатого московского размаха.
– Очень просто, – сразу расщелкнул орешек мой учитель истории, – над этой площадью витает Диоклетиан.
– И при чем же тут Москва? – посмотрела я на всякий случай наверх.
– Во-первых, он запачкался в крови мучеников, канонизированных всем христианским миром. Или его запачкали, потому что многих мучеников никогда и не существовало, во всяком случае в этом городе. А во-вторых, перечеркнув все кропотливые достижения римского права, свою солдатскую ручищу он протянул через века от первого и настоящего прямо к вашему Третьему Риму. Вот только в своих богоизбраннических амбициях вы через тринадцать веков совершили языковую подтасовку, потому что центр Римской империи называли не Вторым Римом, а Новым. Еле заметная нам разница, но для людей того времени она означала непрерывность той же Империи. Так что третий – просто самозванство или самохвальство, как у Муссолини. Но он хотя бы играл на своем поле.
Что ж, получалось, что название республики (общего дела) шло этой площади как корове седло. На этот раз я решила пропустить мимо ушей его каверзные невротические выпады. Мне было безразлично, считалась ли моя родина Римом или нет, зря он старался меня задеть. Ох уж эти румыны. Никак не могли обойтись без мизантропии и надрыва, а ведь нам нужно было успеть разместиться за столиком, чтобы поскорей начать разглядывать декорации, пока еще оставались хорошие места в первых рядах партера! Это местечко, когда-то восхитившее Петрарку, могло поводить не только по раздевалкам и банным залам с их грубыми лицами древних атлетов из крупной мозаики, но и по средневековым монастырским садам или по комнатам