Фреда постоянно доставали и осаждали разные халявщики, которым хотелось с чем-нибудь выступить. Самым прискорбным персонажем был парень по кличке Мясник Билли. Он будто вылез из какого-то переулка кошмаров. Играл он только одну песню – «Туфли на высоком каблуке»[5], но залипал на ней, как на дури. Фред обычно выпускал его на сцену только днем – и то если в зале почти никого не было. Свой номер Билли обычно открывал посвящением: «Это всем вам, цыпочки». Мясник носил слишком тесное пальто, туго застегнутое на груди, и весь дергался. Когда-то в прошлом он оттрубил срок в Беллвью в смирительной рубашке, а в другой раз поджег матрас в тюремной камере. С Билли происходили всевозможные ужасы. Между ним и всеми остальными постоянно молнии проскакивали. Хотя свою единственную песню он исполнял весьма недурно.
Еще один колоритный тип одевался, как священник, и носил сапоги с красным верхом и бубенцами. Он рассказывал вывернутые наизнанку библейские притчи. В кафе выступал и Лунный Пес – слепой поэт, живший в основном на улице. Этот носил шлем викинга, меховые сапоги и заворачивался в одеяло. Лунный Пес читал монологи, играл на бамбуковых дудочках и свистульках. Но главным образом гастролировал он на 42-й улице.
Но больше всего в этом кафе я любил Карен Долтон. Высокая белая блюзовая певица и гитаристка, сексуальная, долговязая и хмурая. На самом деле с нею мы познакомились раньше – еще летом в городке на горном перевале недалеко от Денвера, в фолк-клубе. Голос у Карен был, как у Билли Холидей, а на гитаре она играла, как Джимми Рид, и вела себя соответствующе. Пару раз мы пели с ней дуэтом.
Фред всегда старался вместить в программу почти всех исполнителей и держался при этом как можно дипломатичнее. Иногда зал был необъяснимо пуст, иногда заполнен лишь наполовину, а потом вдруг непонятно с какой стати набивался битком, да еще и очереди снаружи стояли. Фред был здесь главным – он привлекал публику, его имя значилось на козырьке, поэтому, надо полагать, люди приходили послушать его. Не знаю. Играл он на огромной гитаре сильным боем, и ритм был пронзительный и напористый: человек-оркестр, а голос – будто бьют по голове. Он исполнял яростные обработки всевозможных каторжных песен и доводил публику до неистовства. Про него я слыхал разное: бродячий моряк, ходил на ялике во Флориде, тайный агент полиции, у него в подругах шлюхи, темное прошлое. Он приехал в Нэшвилл, сбросил там написанные песни, а затем направился в Нью-Йорк, где и залег, дожидаясь, пока не распогодится и карманы его не наполнятся хрустами. В общем, все как у всех. И, похоже, никаких амбиций. Мы с ним оказались совместимы – о личном вообще не разговаривали.