– Нет, не кажется. Сколько людей – столько характеров. Для меня главное – обнаженный характер. Остальное читатель домыслит сам. Читатель стал образован и эрудирован. Ему не нужны эпитеты. Если действие происходит на набережной в Киеве, – он так и сказал, именно в Киеве, – не нужно ее описывать. Это уже сделали радио, телевидение, кино, географические путеводители. Нужно только будить фантазию. Так делали Чехов, Достоевский, Хемингуэй…
С этим я, «корреспондент», не могу согласиться. В прозе должны оставаться и прилагательные, и глаголы. Это драматург пусть орудует только глаголами, оставляя прилагательные на выбор актера (незачем, например, описывать, какой Гамлет: это сыграет актер). Но здесь говорит Сименон, и единственное, что я могу сделать, – изменить русло разговора, произнеся наконец слово «кино».
В ответ – такая же уверенная реакция:
– Так и в кино. Слишком много логичных фильмов: завязка, кульминация, развязка. Все последовательно и скучно. Нужно больше алогизма. Эта новая манера имеет большое будущее – и в кино, и в литературе, и в театре.
– Нет ли тут опасности увлечения формальными приемами?
– Да, есть некоторая опасность символизма, но это не страшно. Искусство болело символизмом лет двадцать, потом это прошло. Будущее за реализмом. Что не исключает поиска, не так ли?.. Так вы спрашивали про кино? Люблю Феллини. Это здоровый малый с медленными жестами, говорит спокойно, а внутри – самый неспокойный человек на свете. Как Достоевский. Из этого беспокойства состоят и все его фильмы. И это нельзя передать в старых традициях. Он пробивается как боксер – напролом…
Сименон ходит по комнате. Кажется, увлекся разговором, во всяком случае, выходит за рамки обязательного:
– Все в наш век развивается бурно, очень бурно, это отражается на искусстве. За последние сто лет человечество пережило по крайней мере два ренессанса. Бурное развитие печати, фото, кино, воздухоплавания, электроники, жесточайшие войны – все это подхлестнуло и искусство. Сейчас назревает какой-то новый взрыв… Какой? Если бы я знал, сам бы ринулся впереди всех.
– Может быть, это декаданс? – спросила тогда я первое, что пришло в голову.
Сименон посмотрел на меня своими внимательными глазами и быстро ответил:
– Нет, я верю в человечество.
Но время идет, а впереди еще предусмотренная экскурсия по дому. Откладываю блокнот, и мы отправляемся в путь.
В этом кабинете Сименон только пишет. Красный пол, красные сафьяновые папки на полках. Любимые книги – в основном по медицине. Ведь Сименон учился на врача, и девять десятых его друзей – врачи… Все очень прибрано и аккуратно. Ничего лишнего. Трубки, на маленьком столике – пишущая машинка.
– Инструмент пыток, – говорит Сименон и показывает твердую мозоль на указательном пальце.
На стене – фотография, единственная в доме. Человек со спокойным взглядом, усы, трубка.
– Мегрэ? – невольно спрашиваю я.
– Нет, – Сименон качает головой. –