Алиедоре кланялись, заранее снимали шапки. Доньята, как и велел кодекс, отвечала на приветствия простолюдинов кивками.
Как же легко дышится, как же весело веет в лицо ветер! Какой смешной щенок у этого купчины, как заливисто играет дудочник, сидящий в большой телеге, – не иначе, как бродячие музыканты. Алиедоре хотелось, словно девчонке, прыгать и визжать, хлопая в ладоши, – всё хорошо, всё хорошо, она вырвалась, она убежала, и она теперь дома, в Меодоре! Тут ведь всё по-иному, не так, как в этом Долье, где мужья в первую брачную ночь норовят привязать молодую жену к кровати, до крови избивая плетью…
И хорошо, что дело ограничилось только плетью. Байгли успел повертеть у Алиедоры перед глазами куда более пугающими инструментами.
«Нет, нет, я про это не буду думать. Всё, никакие байгли и дигвилы меня теперь не достанут… ишь ты, какая юбка у этой дамы, как расшита – и не боится попортить на такой дороге!»
Доньяту обогнала небольшая кавалькада – мальчишка-паж, важно державший тонкий и длинный флажок с гербом, двое вооружённых слуг, служанка в высоком чепце и знатная дама, ловко ехавшая боком на жемчужно-серой кобылке. Алиедорин жеребец немедленно фыркнул, гордо вскинув голову перед прекрасной незнакомкой.
Дорожное платье дамы украшали вышивка и кружева – из Доарна, сразу же определила зоркая Алиедора. Позволить себе такое может разве что особа сенорского достоинства, и этикет потребовал от благонравной доньяты низко поклониться, прикладывая правую руку к сердцу. Дама ответила улыбкой и благосклонным кивком – никто не сможет сказать, что род Венти плохо воспитывал своих дочерей!
«Я дома, я в Меодоре! – Доньяте хотелось петь. – Тут всё особенное, не такое, как в этом противном Долье. Тут по дорогам ездят благонравные и высокородные дамы, ходят умелые и добродетельные мастеровые, пастухи гонят тучные отары…
И солнышко светит тут тоже совершенно по-иному!»
Оставались позади многочисленные, хоть и маленькие, храмы всемогущего Ома; девушка так и не могла решить, кого же благодарить за спасение. Домашний священник сенора Венти, фра Шломини, обладал непревзойдённым даром красноречия: он о благости и милости великого Ома мог рассказывать бесконечно. Но от простого люда, кухарок и служанок, поломоек и прачек, от собственной няни Алиедора слышала сказки простые и безыскусные, где Семь Зверей представали совсем иными.
Свирепыми и жестокими, как зима на побережье моря Тысячи Бухт, – и ласковыми, игривыми, как весенние ветры всё над теми же берегами. Они хранили верность слову и пуще всякого иного преступления карали лживость. «Делай, свершай, – говорили они. – И отвечай за то, что свершаешь».
Они не знали слова «грех». Нет «запретной любви». Любишь – люби. Не смиряй собственных чувств, не загоняй их