Идешь себе по станции Маяковского, сквозь густую пустоту колоссального объема и плотности… И дело тут не в габаритах. У больших помещений, не знающих периодического присутствия и напора толпы, нет такой глубины смысла, не бывает и не может быть такого теплого опустошения. Почувствовать это по-настоящему может только женщина. Такая, например, как… Тут же воображаю лицо. Расслабленная и немного вульгарная, подражая Вере Холодной, она лежит на большой сталинской кровати с грацией драматической актрисы, подносит к припухшим губам инкрустированный мундштук и откуривает немного дыма от короткой сигареты. Над ней – пейзаж Эйферта со стогами, уходящими в голубое. Сейчас распахнется дверь и войдёт красноармейская пародия на гусарского генерала – в красных лампасах, вправленных в кавалерийские сапоги – с неизменным шампанским: «Абрау Дюрсо, madame!» «Мадмуазель!» – со звонкой улыбкой поправляет она…
Домой… Слава Богу, воображаемое вытесняет реальное, иногда, правда, забираясь в область воспоминаний, перемешивая их, заставляя, например, скучать по куску шикарно оттекстурированной крыши, за вентиляционным коробом которой я прятался с новенькой – даже помню запах оружейного масла – снайперской винтовкой. В прошлом… нет! – в позапрошлом году. Оттуда было видно где кончается карта, сходятся деформируясь текстуры, замыкая кривым вертексом микромир, в котором бок об бок, не останавливаясь, умирая и возрождаясь, воюют боты и живые люди, где забываешь о контексте – еще твоей, но уже нищенской квартире, в которой не осталось ничего ценного, кроме двадцатидюймового монитора с принесенным с работы – по сути, ворованным – системным блоком и пиратским каунтер-страйком, оживающим благодаря соседскому вай-фаю…
Два года тому назад я познакомился с Огуревичем. Он оказался не так плох, как мог бы оказаться. Я просто не люблю новых людей. Само словосочетание «новый человек» кажется мне странным, отдает каким-то ницшеанским геноцидом. Зовут Огуревича диким для неокультуренного большинства словосочетанием – Велес Велимирович. Эта помесь скотьего бога с председателем земного шара оказалась машинистом электрического поезда московской подземки и при этом весьма начитанным машинистом, я бы даже сказал, самым образованным из всех известных мне машинистов. Последнее, впрочем, неудивительно при такой-то дурной читательской наследственности.
Он жил надо мной целых двадцать пять лет незаметной жизни хранителя шести книжных стеллажей, доставшихся ему от деда – от пола до потолка, во все три из четырех стен, каждой из двух комнат своей, пропахшей довоенным нафталином, НКВД-шной квартиры.
Мы весьма успешно не замечали друг друга до той самой субботы, когда он ни с того, ни с сего взял да и застрял в лифте на моем этаже. Велес панически боится темноты и замкнутого пространства, а здесь случилось и то и другое разом. Я прежде никогда не слышал как мужчина рыдает в голос. Ему бы в антиквары