– Кто позволил тебе замки ломать? – тяжело дыша, угрожающе закашляла, зашипела она. – Залазят, как к себе домой.
– К себе, Евсей Мартынович, к себе, – облегченно вздохнул Сергей, признав соседа – деда Брюхина.
Старик перестал кашлять, некоторое время молча смотрел на Сергея, затем приставил топор к порогу.
– Вот незадача, – разочарованно произнес он. – А я слышу: собака залаяла. Пошел, гляжу: замки сорваны. Ну, думаю, жиган в дом забрался. Чего к нам не зашел-то? Не чужие, поди. Петька вчера был, не сказал, что ты приехал, – уже помягче проговорил Брюхин. – Ленька! – еле слышно крикнул он в окно. – Свои здесь, свои.
Притомившись, Брюхин замолчал, и Сергею показалось, дед вышел в сени, оставив в комнате свое глухое тяжелое дыхание.
– Вот как, значат, вернулся, – напомнил о себе старик. – А я слышал, вроде убили тебя.
– Как видите, живой, – усмехнувшись, ответил Сергей. – Да вы что в дверях стоите, проходите, садитесь.
Раньше старика Брюхина Сергей боялся до ужаса. И не только он, вся релская ребятня. Редко кто заходил к ним домой, а так, в основном до ворот. У Брюхиных двор был огорожен глухим забором, во дворе злые кобели, попробуй сунься – разорвут. Но пуще всего боялись страшной молвы, которая тянулась за дедом Евсеем. Когда-то Евсей Мартынович Брюхин жил на Барабе, работал ветеринаром, держал пару резвых рысаков, легкую кошевку, на ней разъезжал по вызовам. Но поговаривали, что попутно, занимался он и другими делами.
Как-то зимним вечером, хватанув для сугреву в трактире стакан водки, возвращался Брюхин домой. На самом конце Барабы догнал женщину. Хоть был и пьян, но все же определил: одета справно – шуба, шапка, в руках увесистый чемоданчик. Давал себе зарок Евсей не следить там, где живешь, но не утерпел, погода как на заказ: снег метет, на дороге пустынно, темно. Разогнал лошадей так, что ветер в ушах запел, и на полном скаку, обгоняя, метнул удавку. Попал! Кошевка подсела на рессорах, привязанная за облучок кожаная бечева, бороздя по краю сиденья, врезалась Брюхину в бок и забилась, задергалась под рукой, ну точь-точь, как ночью на рыбалке, когда, ухватив наживу, рвет лесу таймень. Евсей огрел лошадей плетью, и те понесли кошевку за дома, в темень, к озеру, волоча за собой, как мешок, хрипящую женщину. На льду Брюхин быстро сдернул с женщины шубу, бросил в кошевку чемоданчик, одежду, а тело головой в прорубь.
Утром его растолкал Ленька:
– Батя, а, батя, муфта-то Катькина.
– Что мелешь? – не поняв спросонья, рявкнул Брюхин. – Пошел вон!
– Муфта и шуба, там, в сарае, сеструхины.
Брюхин выскочил во двор, забежал в сарай. Точно, вещи были старшей дочери Катерины.
– Молчи, сукин сын, – прошипел он на трясущегося Леньку. – Молчи!
Ночью баграми вытащили Катерину из проруби. Той же ночью, уже под утро, повесилась жена Брюхина – Федосья. Похоронили мать и дочь рядом на кладбище за Иннокентьевской, в Порт-Артуре, как говорили