Камо грядеши. Генрик Сенкевич

недолго. Особенно важным событием казалась ему болезнь. Петроний сообразил, что если цезарь поверит в околдование Лигией маленькой Августы, ответственность может пасть и на него, так как девушку препроводили во дворец по его просьбе. Он надеялся, однако, что при первом же свидании с цезарем сумеет каким-нибудь образом объяснить ему всю нелепость подобного предположения; он рассчитывал отчасти и на некоторую слабость, которую питала к нему Поппея, – хотя она и старалась тщательно скрыть это чувство, тем не менее Петроний успел догадаться. Подумав немного, он пожал плечами, убедившись в неосновательности своих опасений, и решил спуститься в триклиний, позавтракать и затем приказать отнести себя еще раз во дворец, а потом на Марсово поле и к Хризотемиде.

      Идя в триклиний, у входа в коридор, предназначенный для слуг, Петроний заметил среди других рабов стройную фигуру Эвники и, забыв, что приказал Тирезию лишь высечь ее, снова сдвинул брови и стал оглядываться, ища его.

      Не найдя Тирезия среди прислуги, он обратился к Эвнике:

      – Высекли ли тебя?

      Она вторично бросилась к его ногам, приложила к устам край его тоги и ответила:

      – О да, господин! Меня наказали, о да, господин!

      В голосе ее звучали радость и благодарность. Она, очевидно, полагала, что наказание должно заменить удаление ее из дома и что теперь она может уже остаться. Петрония, который понял это, удивила упорная настойчивость рабыни; он был слишком проницательным знатоком человеческой души, чтобы не догадаться, что одна лишь любовь могла быть причиной такого упорства.

      – У тебя есть любовник в этом доме? – спросил он.

      Она подняла на него свои голубые, влажные от слез, глаза и ответила так тихо, что едва можно было расслышать:

      – Да, господин!..

      Эвника, с ее чудными глазами, с зачесанными назад золотыми волосами, с выражением боязни и надежды в лице, была так прекрасна, смотрела на него таким молящим взором, что Петроний, который, как философ, сам провозглашал могущество любви и в качестве эстетика почитал всякую красоту, почувствовал к рабыне некоторую жалость.

      – Который из них твой возлюбленный? – спросил он, указывая головой на рабов.

      Но вопрос его остался без ответа. Эвника безмолвно склонила лицо к самым ногам его и замерла как изваяние.

      Петроний осмотрел рабов, между которыми были красивые и статные юноши, но ни одно лицо ничего не объяснило ему; он увидел лишь на всех устах какие-то странные улыбки. Посмотрев еще раз на лежащую у его ног Эвнику, он молча удалился в триклиний.

      Позавтракав, он приказал отнести себя во дворец, а оттуда к Хризотемиде, у которой пробыл до поздней ночи. По возвращении домой он призвал к себе Тирезия.

      – Наказал ли ты Эвнику?

      – Да, господин. Ты не позволил, однако, повредить ей кожу.

      – Не отдал ли я еще какого-нибудь приказания?

      – Нет, господин, – тревожно ответил Тирезий.

      – Хорошо. Кто из рабов стал ее любовником?

      – Никто,