Я вернулся на свою палубу, нашёл на корме где не дует и, устроившись в кресле, довольный своим уединением, ибо и тут палуба пустовала, сразу погрузился опять в эту пронзительную исповедь незнакомки. С каждой страницей, с каждым абзацем нарастала во мне едкая печаль от невозможности всё спасти, всё поправить для этой женщины, я как будто был свидетелем бессильным её любовного самосжигания. И с детской безоглядностью всё больше досадовал, осуждал, а вскоре даже с сердцем ненавидел этого всё никак не узнающего её любимого, баловня фортуны, этого писателя, у которого такая слепая память на тип – хотя бы – женщины, каждый раз, пусть и через годы, силой своего проявления перед ним напоминавшей о себе – тем более! – проявления каждый раз новой, и неизменно той же, святой, светящейся к нему любви – о, это просто неправдоподобно!.. Я отрывался, глядел мутным взглядом на берега, на появившихся пассажиров, вставал, прогуливался по палубе, совсем отчуждённый от этих людей, снова садился продолжать. Меня время от времени словно бы взламывало от какого-то нагара душевного, будоражило физически.
Вдруг я услышал пение – оно долетало снизу, из-под палубы. Заунывно и неуверенно затянул одинокий нутровой женский голос, мешаясь с журчанием воды от работающего винта, – в вечереющей пасмури это вызывало гнетущее чувство чего-то дремучего, безотрадного. Голос был простой крестьянский – сразу представилось, как тут, под нами на корме расположились с едой, с выпивкой мужики, бабы, меж ними ютятся примлевшие от холодного воздуха дети. Мотив подхватил другой голос, молодой, ретивый, но менее чувственный, – и уже смелее, громче, взакрик пели оба в унисон, а кое-где еле слышно верным вторым голосом ещё подтягивал на низах, будто тужил о чём-то, усталый баритон. Совсем непохожее на то, как исполняют народные песни в концертах, вольное, безыскусственное пение вырывалось сквозь шум напряжённого движения парохода в пространство над рекой, не ограниченное никакими стенами, и далеко, должно быть, слышалось по берегам притихшим… Ещё распалённая чтением, душа вибрирует: слушаешь, недвижим, смотришь вокруг, словно внюхиваешься во всё, что впитал с молоком матери, и что узнал, и сразу принял, ибо всё совпадало, сходилось в сердце и продолжало его поить-утолять. Нигде так песня протяжная наша не звучит для русского, как на Волге.
Пение собрало на корме немногочисленный гуляющий народ: одни пригрудились к перилам палубного ограждения, с любопытством наклонив голову, другие, проходя, останавливались, слушали, незряче смотря вдаль; иные с удивлённо-снисходительной улыбкой обменивались взглядами, какими-то репликами, тут же и заговаривая о чём-то своём. Пришла и студентка в накинутой на плечи фуфайке, села в стороне. Некоторые пары моционировали совершенно не реагируя, поглощённые своими разговорами. Каждому – своё.
После этой тягучей, несомненно от пращуров вынесенной песни,