…И вечно радуется ночь. Роман. Михаил Лукин

то ли кусачий холод жалит снизу, то ли ветер пролез-таки сквозь щели в старом окне, – но что-то побуждает ум работать в обратном направлении, обращаясь к минувшим дням, дням уныния и скорбей, моим последним дням в России. Я вспоминаю маленькую Ольгу, о которой, не удержавшись, написал в своей книге, хоть она и просила меня не рассказывать о ней ничего из того, что она сама мне поверяла. Я не хотел бы, чтобы она вновь вернулась ко мне в виде медсестры или сиделки, или той, что читала сегодня мои записи, кем бы она ни была, это точно, – мёртвых нельзя тревожить, – но память редко подчиняется чувствам, даже напротив, точно назло, зачастую противоречит им. Я не хотел бы, чтобы она возвращалась и в качестве тени, но я хотел бы, чтобы мою вечернюю гостью звали именно Ольгой, я просто хочу потешить слух этим именем, которое давным-давно не слыхал.

      Вот и сейчас я повторяю его на разные лады, – русская речь столь мелодична, что позволяет делать это, – мой язык путешествует по нёбу, окрашивая лаской и нежностью каждый звук этого имени. Я думаю, что язык устанет рано или поздно, но пока усталости нет и следа.

      Ольга, святая Ольга… Она лишилась невинности в двенадцать лет, она сама мне рассказывала об этом: какое-то грязное чудовище наложило на неё свою лапу и утащило прямиком в ад. Впрочем, поначалу ей казалось это раем, и она представляла себе его едва ли не апостолом. Верно, Андреем Первозванным, раз уж он был у неё первым. А я не был ни вторым, ни третьим для неё, не был никаким; она была мне другом, и когда она плакала, я сжимал кулаки от бессилия, представляя, как вырываю сердце этого её апостола и топчу его ногами. Но, как оно часто бывает, всё случилось слишком поздно, в том числе и наше с ней знакомство. И это теперь я думаю, что так и было нужно, тогда же я кусал локти, что меня не было с ней рядом прежде. Да, не вздыхай так, Фрида, я был сентиментален, и очень жалел об этом, я так хотел помочь ей, Ольге, моей маленькой Ольге.

      Потом я написал о ней, наперекор тому, что ей бы это не понравилось.

      Зачем я это сделал?

      Оправдание её ошибок, и оправдание собственного бессилия – вот как можно это назвать! На деле же вышло, что ни одна из моих благородных целей не была достигнута, и в который раз любое человеческое благородство было обращено временем в прах, подвернуто осмеянию, распято на кресте без того, чтобы быть снятым и преданным земле. Я просто написал о ней, она была открытой, точно книга, нужно было всего лишь уметь её открыть, и я открыл. Я считал себя отчасти виноватым в её несчастьях – хотя, в чём была моя вина?! – и старался помочь, но вряд ли в этом был хоть какой-то смысл. А чём есть смысл, если разобраться?

      Маленькая Ольга с тех давних пор была для меня вроде совести.

      Хорошенькая такая совесть, чистая и святая, точно Мария Магдалина. Я не кривлю душой, в душе была она самой чистой из всех, кого я знал, и вовсе уж не раскаявшейся блудницей; она искала и ждала, совершая ошибку за ошибкой, искала и ждала, а я так хотел, чтобы она наконец-то стала счастливой.

      В давние