Переминаясь с ноги на ногу, я не сразу заметила, что шум стал стихать, что лица окружающих приобрели то излишне торжественное выражение, так свойственное излишне официальным мероприятиям. Не знаю, по каким признакам ориентировались остальные, а для меня посвящение началось с легкого дискомфорта, беспокойства, которому даже не сразу нашлось определение.
Что-то надвигалось. Нет, не дрожала земля, не мерк свет, не нарастали звуки, но вместе с тем каждый, кто стоял сейчас рядом со мной у пятачка голой земли, знал, оно идет. Но спроси, что «оно», я бы не смогла внятно ответить. Было тягучее чувство надвигающегося «нечто». Так истончается мир, а там, где он тонок, связь с теми, кто создал его, с теми, кого мы привыкли называть высшими и низшими, наиболее сильна. Связь как напоминание, что те, кому под силу уничтожить всех и вся, ушли и пока не собираются возвращаться, за что им честь и хвала.
Все замерли. Круг ровной земли, на котором не росло ни одной травинки, с сухим звуком треснул, словно ветку разломили надвое. Голую землю расчертило разломами. Не хаотичными трещинами, что появляются на обезвоженной почве, а прямые четкие полоски от одной стороны круга до другой. Много линий, будто прочерченных острой палкой. На первый взгляд линии появлялись как попало, наезжая друг на друга и без порядка и цели. Мне они напоминали лист с выкройками из журнала по шитью, когда линии разной толщины сплетаются в хаотичную паутину, запертые на ограниченном пространстве тонкого куска бумаги. Но стоило присмотреться, и становилось понятно: по-другому они не могли быть начерчены. Логика была, пусть и не явная, а эфемерная, как привкус чего-то смутно знакомого, когда кажется, еще минута – и все станет ясно.
Треск стих, и в центре переплетающихся линий появилась невысокая хрупкая фигурка с распущенными темно-каштановыми волосами в смутно знакомом свитере крупной вязки и джинсах с ультрамодными дырами в районе коленей. В краю вечного лета появилась та, кому не жарко даже в самый знойный день, как не холодно Ефиму в кителе и фуражке даже в самый сильный мороз.
Мила улыбнулась, браслеты на ее запястьях горели вычурной инописью. Пусть мне говорят что хотят о природе хранителей, об их замирании на границе жизни и смерти, я видела в изгибе губ молодой девушки обычную неуверенность