– Следует ли мне прекратить эти занятия? Труды на греческом запретили недавно, и я не знал об этом, – осторожно уточнил я.
Я был рад, что смог принять участие в беседе.
– По приказу сорбоннских смиренников и Беды Злокозненного у меня изъяли всех моих греков – врачей, философов, комедиографов, всех! Но, к счастью, латынь совсем иное дело, и в Париже есть немало храбрых печатников и книготорговцев. Смотрите!
Он небрежно извлек из своего балахона маленькую книжечку и, весело глядя на меня, пододвинул ее ко мне.
– Держи, юный латинист, прочти нам вот этот отрывок.
Я быстро пробежал глазами строчки. С трудами Сенеки я уже был знаком. Однако сей ментор из таверны, без сомнения, хотел спровоцировать меня.
– А это не опасно? – осторожно спросил я, тревожно озираясь по сторонам.
Все смотрели мне в рот. Я сделал то, о чем он меня просил.
– «Правда ль это иль мы, робкие, тешимся сказкой, будто живет тень после похорон?»[1]
– Громче, малыш! – настаивал ментор.
– Но это же отрицание…
– Бессмертия. Но так как это написано еще при жизни Христа, что мог знать о бессмертии автор? Читай и понимай, куда латынь может завести тебя, когда у тебя есть хорошие книги.
– «К смерти мчимся мы все. Тех, кто достиг реки, чьей клянутся водой боги всевышние, нет нигде.
Словно дым жаркого пламени, черный только на миг, тает, развеявшись, словно тучи, что нам тяжкими кажутся.
Иссушает Борей натиском холода, – расточается дух, нас оживляющий»[2].
Я остановился. Никто, кроме сидевших за нашим столом, не обращал внимания на мое чтение. Однако я заметил, что Матюрен Кордье, похоже, приуныл: сидел, уставившись взглядом в одну точку на столе.
– Продолжай! Самое лучшее впереди!
Его самоуверенность подавляла; за столом воцарилась атмосфера капитуляции; его взгляд впился в меня так глубоко, словно хотел увидеть, как бьется мое сердце.
Я бросил взгляд на своего учителя. Тот печально качал головой.
– «После смерти – ничто, смерть и сама – ничто, мета в дальнем конце быстрого поприща. Алчный, надежды брось; робкий, забудь свой страх: время и хаос всех алчно глотают нас. Знай: неделима смерть; губит и плоть она, и души не щадит»[3].
Мне не хватило дыхания, я остановился. Тогда Матюрен взял у меня из рук книжечку и недрогнувшим голосом завершил цитату:
«Спросишь: умерший, где буду я? Там, где все, кто еще не рожден»[4].
Я оторопел; никогда еще я не слышал и не читал ничего, что бы столь точно отражало непознаваемый характер исхода душ. Неожиданно мне показалось, что после смерти матери я только и делал, что искал эти слова. Никогда еще я не был так сильно поражен красотой языка. Я дал себе клятву, что непременно отыщу другие произведения Сенеки, ибо мне показалось, что тексты Евангелия перекликаются с его словами.
Кордье упрекнул приятеля, что