У него же, должно быть, от застарелой усталости, пропал аппетит. Иван Александрович, скорее повинуясь необходимости поддержать свои силы, выпил чашку бульона и нехотя проглотил кусочек зажаренного цыпленка.
Старушка, следя за ним с материнским вниманием, тотчас указала на сочный, дымящийся, пахнувший приправами ростбиф.
Он вежливо отказался от слишком тяжелого мяса.
Она спросила с тревогой:
– Что, опять ваша печень?
Её дружеское участие коснулось одинокой груди горячей волной. Он с благодарностью посмотрел на неё и, усиливаясь казаться беспечным, ответил:
– Так, ничего.
Она упрекнула, окидывая его придирчивым взглядом:
– Когда вы начнете лечиться?
Беспомощно улыбаясь, он с насмешливой грустью спросил:
– Кого же лечат от старости?
Она звонко расхохоталась:
– Как несносно вы любите комплименты!
Он отозвался с обычной своей меланхолией:
– Ещё больше я люблю правду.
Её большие глаза просияли лукавством:
– Больше тридцати восьми вам не дашь.
Он поправил, коснувшись обнаженного темени:
– Стукнет вот-вот сорок пять.
Она засмеялась:
– Совершенный старик.
Тогда он попросил:
– Давайте это оставим.
Она согласилась поспешно, виновато опуская глаза:
– Да, в самом деле, оставим.
И спросила, избегая смотреть на него:
– Кофе станем пить здесь?
Ей ответил Старик, обтирая салфеткой щеки и рот:
– Я полагаю, лучше в гостиной.
В гостиной, с чашкой в руке, Иван Александрович приткнулся в угол дивана.
Старушка вскоре подсела к нему:
– Вы сердитесь, но я не хотела вас обижать.
Неожиданно для себя он ответил своим настоящим теплым искренним голосом:
– Я не сержусь.
Она тронула его ослабевшую руку:
– Хотела показать вас нашему доктору.
Он попросил, поспешно пряча глаза:
– Лучше сыграйте.
Она крепче сжала его ставшую совершенно беспомощной руку:
– Вы обещаете?
Он вздохнул:
– Хорошо.
Она смутилась этим словом, коротким и тихим, как клятва, и встала, отводя от него блеснувшие словно бы нежно глаза.
Он пересел в кресло, стоявшее против открытых дверей.
Она скользнула в маленький зал и села за фортепьяно.
Лицо его точно помолодело. Восхищенно и неотступно следил он за ней. На душе было грустно, тревожно, светло.
На хрупкой высокой подставке за фортепьяно одиноко горела свеча, напоминая ночной огонек где-нибудь в дальней дороге, в степи.
Видя только её прямой силуэт, от которого веяло жизнью и тайной, он боялся пошевелиться, боялся разрушить обаяние этой сильной расцветающей жизни и эту сердечную тайну тоже страшился спугнуть.
Он ждал.
Она сидела ещё, поникнув гладко причесанной головой, опустив