Необходимо придумать что-то ещё…
Взгляд его сделался жестким, в углах рта обозначились злые морщины, и сердитая ирония проползла в голове:
«Ну, ты бы, понятное дело, обделал дня в три…»
Тем временем мешковато поворотившись всем телом, Старик протянул с убеждением, задумчиво глядя ему куда-то на вырез жилета:
– Нет, Иван Александрович, я никогда не поверю, чтобы вы предвидели такой комитет.
Наморщив лоб, припомнив с трудом, откуда залетело это престранное рассуждение о его посягательстве на пророчества, он согласился:
– Да, комитета я не предвидел.
Медленно вытянув ногу, слабо поморщась, Старик потер бедро несколько раз, растопырив мясистые пальцы, и сокрушенно вздохнул:
– Дело освобождения остановилось надолго, может быть, навсегда.
Он возразил безучастно, скорее из вежливости, по невозможности промолчать:
– Дело освобождения не зависит ни от кого из людей, ни от ума, ни от глупости их. Оно сдвинулось с места, потому что не сдвинуться не могло. И останавливаться будет не раз, такого рода дела не делаются сплеча, но оно не заглохнет, потребность его очевидна для всех.
Старик, поглаживая ногу выше колена, спросил:
– Отчего же оно должно останавливаться, когда очевидна потребность, к тому же для всех?
Его подмывало спросить:
«Что тебе? Ты из чего кипятишься?»
Однако по старинной привычке отозвался доброжелательно, мирно:
– В общем, это нетрудно понять. Россия-матушка, так сказать, почивала века, ничего путного не придумав в хозяйственном обиходе своем, кроме вывоза леса и воска да деревянной сохи, пока Петр не встряхнул её своей чудовищной волей, и она таки повернулась, похоже, повернулась только во сне. Где ей было научиться неустанной работе? И это во всем. Вот явилась потребность освобожденья, и этой потребности, разумеется, надо осуществиться. В нормально устроенном обществе такого рода перевороты исполняются самим ходом вещей, без криков, без опасений, без детских восторгов, там прямо берутся за дело и, по возможности, доводят его до конца.
Услыхав краем уха свой возвышенный тон, удивившись, что сам увлекался, хотя рассуждал, казалось, о самых ясных, самых неоспоримых вещах, давно и прочно продуманных им, он с внутренней усмешкой спросил, из чего же кипятится он сам, и попробовал продолжать самым вялым из своих голосов, но голос все-таки становился всё ироничней и злей:
– У нас не умеют прямо взяться за дело, не могут, привычка труда у нас заменилась привычкой застольного прения. Всё мечты, всё