Е. двинулся к М. Ускоряя шаг, он прикидывал, успеет ли сбросить М. в ров, прежде чем люди М. сделают это с ним.
До М. двадцать метров.
Десять.
Пять.
Три.
Два…»
***
24 часа назад.
Е. лежал на диване и смотрел в потолок. Крашеный известью тридцать лет назад, тот облупился и посерел, и густо зарос грибком в темных сырых углах. Е. помнил, как его красили, мама и папа, красивые, ловкие, молодые. Они делали ремонт круглыми сутками, смеясь и подшучивая друг над другом, пока не валились с ног и не засыпали, по-детски улыбаясь во сне. Е. ложился рядом, обнимал мать и прижимался к ней худеньким тельцем, чтобы было теплей. Даже в самую темную ночь Е. чувствовал себя в безопасности. Днем Е. играл в комнате. Потолок был выше, здесь было светлей. Все дело в окнах и в потолке. От прежних двух окон осталось одно – такое пыльное, что с трудом пропускает свет и сквозь него ничего не видно – может, и к лучшему. Что там, снаружи? Их трехэтажный дом с дырами в черепичной крыше вот-вот снесут – никто не знает, когда, но точно снесут – а вокруг выросли многоэтажки, крепким плотным кольцом. Е. редко выходит на улицу – дважды в неделю, ночью – а пять дней сидит дома, в комнате с пыльным окном. Под дверь ставят еду три раза в день – может быть, мать – но в комнату не заходят, здесь его территория, Е. никого сюда не впускает и дверь запирает на ключ. Здесь мебель из темного дерева, пыльного и вонючего: платяной шкаф, книжный шкаф, стол, шесть стульев, комод, какая-то тумба – Е. не пользуется ничем и внутрь не заглядывает. Е. все равно, что там: детские фото или альбом с марками, или гербарий, собранный в школе, или вещи родителей – в общем, отходы прошлого, в которых Е. не копается. Незачем. Бессмысленно, скучно, тревожно. Откуда взялась тревога, маленькая и противная? Черт ее знает. Е все равно. Он лежит на диване, ему лень думать. Он привык ни о чем не думать, а раньше читал книги, мучил мозг глупыми мыслями и даже писал стихи.
Е. не любит вставать – на полу нет живого места, всегда на что-то наступишь. Одежда, объедки, тарелки, осколки, сдувшийся шарик, елочная гирлянда, нож с зазубренным лезвием, желтые листы рукописи, игрушечный дисковый телефон, которым играл в детстве, фото матери и отца в молодости, аптечка с просроченными лекарствами, сотни других вещей – от стены до стены, от дивана и до двери. На стенах висят зеркала, маленькие и большие, тоже под слоем пыли, но Е. не смотрится в них. Они искажают действительность: то расплющивают его, то сужают, то кладут набок. Королевство кривых зеркал. Е. выбросил бы их, если б не было лень.
Туалета здесь нет – есть ведро. Е. справляет в него нужду и выставляет за дверь, а мать несет в туалет. Может, не мать. Может, отец. Или дед – когда-то профессор, а ныне сгорбленный маразматик. Там, за дверью, своя жизнь, из года в год неизменная. Они верят в ложь, дурача самих себя. Где их любовь? Е. видел ее в детстве, он знает, как она выглядит, как она пахнет, ему есть с чем сравнить. Сквозь щели вокруг двери Е. чувствует запах быта, затхлый, невыносимый. Е. становится дурно, его рвет в ведро. Как они дышат? Чем? Как в этом живут, день за днем, год за годом? В редкие дни пахнет сносно – когда к ним приходит Миша, сын младшей сестры. Мише два с половиной года. Он единственный, кого Е. впускает в комнату. Мише тут нравится, он проводит здесь по полдня, но ему запрещают, запугивая и обманывая. Он не слушает их. Закатывая истерику, он бьется о дверь головой, до шишек и синяков, час бьется, два, и просится внутрь. Что они могут сделать? Они ему разрешают. Сценарий всегда один, им Мишу не жалко.
Миша входит и улыбается, трет заплаканные глаза и выглядит виноватым. Он обречен. Они испортят его, сделают из него себя, отравят ядом, научат жить правильно, по шаблону – дверь закроется для него, и он не захочет войти.
«Пливет, – говорит он. – Можно я поиглаю?» – Он улыбается робко, ждет разрешения – в нем есть уже червоточинка, маленький детский комплекс, который растет вместе с ним. Он знает – играть можно, но каждый раз спрашивает и ждет. Не дождавшись, начинает играть. Присаживаясь на корточки, он копается в мусоре, в сотне старых вещей, разглядывает, перебирает, что-то лопочет по-своему – и делает это часами. Он весь покрывается пылью, руки чернеют, но это его не волнует, он чист внутри, с маленькой червоточинкой, которую не отмыть. Он играет один. Он должен играть один. Он смотрится в зеркало и видит себя как есть, без искажений. Он улыбается.
За дверью сходят с ума. Наваливаясь на дверь, они слушают, нюхают, шепчутся, а через час начинают кричать. Кричат они громко, зовут Мишу, даже пинают дверь, так что сыплется штукатурка, но он не уходит. Он молчит, не отвечает, и это заводит их. Е. знает, что будет дальше. Скоро они выдохнутся, сядут на пол и станут его уговаривать, сулить сладости, мультики и игрушки, с гадкой сиропной фальшью. Бесполезно. Тогда снова начнут кричать. Будут кричать до тех пор, пока Миша не выйдет. Когда