«Железнодорожного экспресса» и железных заборов, сквозь арки безымянных пешеходных эстакад, которые, насколько он постигал сквозь серебряное отражающее стекло столовки, были эстакадами тьмы и само́й ночи, когда сквозь все это будто во сне, вдруг выуженном из любовного младенчества, видел он, едва ль видел в двух кварталах вдали глубокие кроваво-красные неоны какого-то бара и ресторана, что мигали на фоне дальнего бурокирпича зданья с дополнительными голубыми лунами неонов, гласившими «Морепродукты, стейки, отбивные», видел, как штука вся взбудоражена в иначе сумрачной городской тьме, больше похожей на темноту, которую знал он в заднепроходных мостах и на мясопакующих крыльцах Уази и железнодорожных рельсах, и будоражится от уютного посланьица радости к любому, у кого были деньги или кто знал людей, которые могли бы на них набрести и насладиться прибежищем, морепродуктами, музыкой, официантками, жаркими шипящими батареями, он хотел пойти и быть с этим, и болботать средь человечностей, а не просто блуждать в слепой досаде, как его Па. Как будто бы он хотел проникнуть и знать бильярдную. Склонивши голову на руку в два часа пополуночи в понедельник в той столовке и таращась в неон, он думал: «А теперь, в отличие от субб-ночи, когда я пришел сюда с шестьюдесятью шестью центами и взял пшеничную коврижку с колбасками за тридцать пять и жареный лук к заказу за пять, потом сэндвич со сливочным сыром за пятнадцать, и девка в завитых плойкой локонах, в зеленом халате, строила мне втюренные глазки, и я подумал, йей-бау это будет не ночь, а один здоровенный офигёж, и в таком духе, но вот, вот, вот, вот и время протекло и укатилось, ах я, и эта пара калош с тех пор протерлась дырой, вот уж субботний вечер или же мне следует сказать утро понедельника (зевок) и мне теперь похилять и сожрать голубых отбивных, у которых мне видно только
бив в тамошней синеве, а
от прячет бензоколонка, и калоши у меня протекают, я перехожу по стучащему сияющему дождю, который не интересует ни мать моя, ни я сам, и никогда не имеет он ничего общего ни с чем, кроме того, куда падает, и я, может, оскользнусь в масляном разливе и слечу с этого высокого бордюра, перепрыгну через лужу, как могу только я, на цыпочках, просквожу через средний остров, просквожу на сухой тротуар вдоль серой стены с лампочками и дальше через ту часть, которой мне не видно, к бару, что начинает город с кровавого света, отделяющего этот край от ресторанов и баров Денвера вообще, пока иду я дальше, но тут на самом деле, если суждено мне умереть, почему выпало мне так хорошо себя чувствовать, и отчего это мне вообще так хорошо так часто, я даже не прикидываю ни с какой точностью, из чего будут покупаться мои следующие ботинки, это здорово и хорошо – сидеть в столовке и услаждаться супом и газетами, и выглядывать в окно, но сукинсын чертбыдрал, если б пальто это мне не дали, я б в эту зиму замерзал, и куда, к черту, они поместили моего отца со всеми их паршивыми системами урезанья и откладыванья людей, мне еще долго, долго идти, прежде чем доберусь я до жесткой постели
