– Эй, юноша!
И, по-своему истолковав сконфуженность центуриона, он продолжил:
– Благоразумный человек должен удерживаться от опрометчивых поступков, подобных тому, который ты совершил сегодня. Забудь о моем родстве с Германиком, ты мне ничего не говорил, я тебя не слышал.
Степенно попрощавшись, он с достоинством спустился по лестнице и отправился вслед за носилками, рядом с которыми шел Паоло Персик, а чуть поодаль – Тит Прокул.
– Прекрасная Валерия! Позволишь ли ты поцеловать эту прелестную ручку? – прошептал старик.
– Позволю, – не смутившись, ответила Мессалина и протянула сенатору руку, которую тот благоговейно поцеловал.
– Сегодня ночью на улицах будет много народу, – шепнула она на прощание. – Приходи в час контицилия и спроси Перцению.
Она махнула рукой, и Персик отстал от носилок. Но не успели далматы сделать и нескольких шагов, как с другой стороны носилок ее окликнул запыхавшийся Деций Кальпурниан. Она обернулась и произнесла:
– Прими еще раз мою благодарность за твое расположение к нам.
И, пока центурион подбирал ответные слова, она высунула голову за паланкин и, глядя как бы на дорогу, добавила чуть слышно:
– Завтра на рассвете приходи ко мне. Только осторожно. Спроси Перцению.
Она улыбнулась и нежно помахала рукой…
Четверо далматов шагали в ногу, впереди них шел номенклатор, рядом с паланкином осторожно ступал евнух с зонтиком, а сзади плелся Клавдий, с видом знатока рассуждавший об изысканных яствах, которые ожидали его:
– Посмотрим, удались ли повару грибы под мавританским соусом.
И немного погодя мечтательно добавил:
– До чего же хочется обожраться! Просто нет сил!
Глава II. Гай Цезарь Калигула в руках Эннии Невии
Перед ростральной трибуной Юлия стояли роскошные похоронные носилки, окруженные запыхавшимися сенаторами и всадниками, В носилках лежало тело Тиберия, многочисленные язвы на лице которого были скрыты под маской из благовоний и редких мазей.
Пространство Форума начиная от арки Фабиана было заполнено людьми. Они теснились и на ступенях храма Весты, и даже на широкой лестнице храма Кастора и Поллукса.
На рострах в величавой позе стоял высокий юноша, облаченный в черную тогу; он произносил похвальную речь Тиберию. Это был Гай Цезарь Германик Калигула, восемь дней назад провозглашенный императором.
Удлиненное лицо Калигулы было бы красиво, если бы не выражение мрачной свирепости, никогда не покидавшее его, словно он хотел вызвать ужас у всех, кто его видел.
Широкий и высокий его лоб, на который падала прядь каштановых волос, был грозно нахмурен.
Поредевшая шевелюра была зачесана так, чтобы по возможности скрыть раннюю лысину.