процент не в центре, а на фланге.
Как хачапури по-аджарски,
смотрел яйцом на город глаз
Большого Брата.
Всласть ждёт власть
себе сипатый жест гражданский.
Отказ от прав
Судьба кричала перекрёстком,
поскольку наше дело – выбор.
Живой, но выброшенной рыбой,
под вертолётный мерный стрёкот
цивилизации бороться
за шаг.
Точней, за – сделать – право,
но глохнуть омутом отравленным.
Уверенность больна циррозом,
обязанность идти – забыта,
и выбор – словно не обязан.
Легка жизнь – подлостью обвязанной,
но настоящая – за битвами.
Сделайте
Заплатайте верами жизнь
в неистовом поле пространства —
не в этом секрет постоянства.
Бог с ним, нетревожно лежи.
Считайте ветрами века,
веками ветра измеряйте,
но выйдет-то всё монорядным,
как и напророчил Оккама.
Взмахните, кроша кулаки,
не шашкой, так правдой хотя бы,
и может какой-то октябрь
не станет для вас никаким.
Перекресток
И убеждался резко, грубо
в несправедливости.
Так что ж?
Остался так же толстокож,
а значит без мечты и друга.
А это стоит ли – менять
обычай из-за обстоятельств?
На Патриарших мы стояли,
«Нет-нет», – он убеждал меня.
Ну что же, выбор сделан.
Пусть.
И огонёк дугою в урну.
Раз не друзья, не стоит – бурно.
И угол Патриарших пуст.
Конечная у тюрьмы
Тюрьма – это город Зеро,
и выход трамвайной табличкой —
петля – донельзя обезличен
отсутствием роз,
присутствием входа, столба
с величественным «нет посадки».
Здесь ходят ветра и осадки,
здесь ноль единицу обул
и без многомудрого лба.
Печенье
Воскресание в ритме аллегро,
солнцем кашлял день, словно аллергик,
а оно совершенно не грело.
Февралело.
Города не казались пустыми —
были, ведь не казаться не стыдно.
Дама в профиль в домашнем текстиле
у окна воскресенья застыла,
так как ей всё прошедшим казалось, —
раскидало одежды по залу,
он ушёл.
И осталась не сладость,
а жалость.
Воскресать – это нужно зачем-то,
а когда – словно из-под мачете,
то к чему?
Чай с миндальным печеньем,
одиноко-вечерним.
Пастор
Не корите гитариста
за серебряную грусть,
ненавидит он игру,
как отлив – пустая пристань.
Пусть.
О стойку обопрусь,
взяв