собственного достоинства Ляжкина, поднялась на сцену. Ощущая себя примадонной, пройдя царственной походкой, не бросив ни единого взгляда на зрителей, она начала взгромождаться на табурет. Когда на площади табурета, путём переминаний ей, наконец, стало удобно сидеть, она откинув голову, как можно изящней взмахнув руками, взяла первые ноты на блестящем чёрном рояле. Играла она так упоённо и самозабвенно, что не замечала недоуменных взглядов пришедших на концерт зрителей. Перед ними на сцене вся в безвкусных рюшах сидела чванливая мадам и нелепо жеманничая, мучила инструмент. Она неловкими движениями пальцев нажимала на клавиши, явно не выдерживая нужный ритм произведения и постоянно фальшивила. Но мастерство на уровне начальных классов музыкальной школы ушло далеко на второй план, когда Ляжкина запела. Пела она столь же неподражаемо, как и играла. Голос её дрожал и был похож – то ли на завывание мальчика в пубертатный период, то ли на сиплые визги, как после мучительной ангины. Её и без того презрительное выражение лица скривилось ещё сильнее и могло показаться, что она нажимала не на клавиши рояля, а пальпировала мёртвое животное. Люди один за другим начали покидать зал. К моменту, когда Ляжкина закончила своё выступление, из зрителей осталась одна ошарашенная заведующая культмассовым сектором, которой пришлось выслушать от исполнительницы уйму обвинений в отсутствии вкуса у людей и неумении руководства привить им этот самый вкус. Ляжкина мнила себя творческой личностью глобальных масштабов. Помимо музицирования и пения, ей доставляло необычайное удовольствие писать картины на пленэре. Наслаждаясь утопающим в горах закатным солнцем, мадам вдохновенно ваяла очередной шедевр «всех времён и народов». Здешняя природа, богатая красками, дарила ей вдохновение – один мазок за другим. Когда произведение было завершено, она заставила администратора повесить картину в холле, непременно на видном месте, и проследила, чтобы её крайне настоятельную просьбу обязательно исполнили. Теперь все проходящие по холлу были вынуждены любоваться безвкусной интерпретацией местного пейзажа.
Как и полагается доморощенной царственной особе, Ляжкина воспринимала весь персонал санатория как челядь, презрительно глядя на их халаты и фыркая, проходя мимо. Проявлять такт по отношению к ним мадам так же не считала достойным своей персоны. Как то, разговаривая в коридоре по телефону, она зашла в первую попавшуюся дверь, чтобы скрыться от шума. Это оказалась сестринская, где уставшие медсёстры пили чай в перерывах между капризами некоторых оздоравливающихся пенсионеров. Три сотрудницы от неожиданности открыли рты, набитые бутербродами с колбасой. Женщины с заморёнными лицами и печальными глазами предполагали, что мадам тот час же выйдет, когда поймёт, что прервала трапезу. Но… Ляжкина, увидев их, вместо того, чтобы извиниться и уйти, надменно фыркнула и продолжила беседу,
