Кроме Таисии, осуждающе покачавшей головой, снова никто ничего не заметил. Стол выдержал, не скрипнул, и на округлом небритом лице Андриана вроде бы ничего не переменилось, лишь в груди заныло надсадно болезненно, вызвав прилив неожиданной тошноты.
«Сколько же можно противиться в этой жизни и яростно противоборствовать, доказывая, что черное было и есть только черное, а белое…» – думал он с горечью про себя, разумеется, не решаясь подобное произносить; в мужицкой жизни вопросов было и будет больше ответом.
За окном, совсем рядом, побрякивал голыми веточками невеликий клен-подросток, посаженный школьниками прошлой весной в честь Дня Победы. Вылетев на острый гребень сугроба у конторы, шальной ветер-низовик торкнулся с разлету под нижние венцы старого здания, перенесшего много подобных бурь и буранов, вросшего накрепко основанием в кержацкую землицу испытанных староверов, словно пытаясь поднять и унести в неизвестность его молчаливо хмурых обитателей во главе с управляющим.
Знатно торкнулся, здание застонало и, в который раз не осилив крепости надежного строения, хрупнул со злости и от бессилия обледенелой вершинкой неокрепшего деревца-клена, внезапно вызвав досаду.
Потерев мясистый лоб с крупными залысинами, размяв затылок, задубевший от холода стены, управляющий встал, подойдя к окну, надолго уставился на изломанный саженец.
«Ломают… Всех что-то и кто-то ломает. Ни конца нет, ни края. Такую войну, фашиста осилили, а нормальную жизнь поставить не получается».
…Жизнь текла подобно мышиной возне в подполье, радио что-то долдонило в рупор над крыльцом насчет ремонта сельхозтехники, подготовки семян, скорой посевной – вот в этом был четкий порядок, стружку снимали во время добросовестно и заряжали умело, как патроны в ружье. За минувший февраль почти не выпало погожего дня, Андриан Изотович никуда не выезжал дальше фермы и сеновала, и весь февраль, с утра до вечера, у него перед глазами торчал этот невзрачный кленок, осыпанный белой порошей. Никогда ранее не привлекая внимания, сейчас он вдруг словно бы взывал о помощи, просил его, Андриана Изотовича, защиты.
Воспоминания родили еще более тягостные чувства от прожитого дня, всего вообще, чем он жил в последнее время, ощущение полной обреченности. Затуманенный взгляд торопливо побежал тем же неровным путем, которым пронесся по улице диковатый упружистый ветер. За кленом и ближними избами все мело, взвихрючивалось в степи и в заречье. Поскрипывали надсадно плененные снегами стылые березняки, словно не нужные никому, как не нужен он сам и одинокий сломавшийся клен, глухо гудели выстроившиеся,