– Беги, взорвёшься! – закричали в сарае.
Это произошло в две секунды. Девочка в расстёгнутом пальто вылетает из сарая и опрометью бежит ко мне. «Катька», – думаю я и на всякий случай протягиваю руку к прибору. Но Катька хватает меня за руку и тащит за собой. Я отталкиваю её, упираюсь, мы падаем в снег. Трах! Осколки кирпича летят в воздух, сзади белой тучей поднимается и ложится на нас снежная пыль.
Однажды я уже был под обстрелом – когда хоронил мать. Но тут было пострашнее. Что-то долго грохало и рвалось у помойной ямы, и каждый раз, когда я поднимал голову, Катька вздрагивала и спрашивала: «Здорово? А?»
Наконец я вскочил.
– Лактометр! – заорал я и со всех ног побежал к помойке. – Где он?
На том месте, где торчал мой лактометр, была глубокая яма.
– Взорвался!
Катька ещё сидела на снегу. Она была бледная, глаза блестели.
– Балда, это гремучий газ взорвался, – сказала она с презрением. – А теперь лучше уходи, потому что сейчас придёт милиционер – один раз уже приходил – и тебя сцапает, а я всё равно удеру.
– Лактометр! – повторил я с отчаянием, чувствуя, что губы не слушаются и лицо начинает дрожать. – Николай Антоныч послал меня за ним. Я положил его в снег. Где он?
Катька встала. На дворе был мороз, она без шапки, тёмные волосы на прямой пробор, одна коса засунута в рот. Я тогда на неё не смотрел, потом припомнил.
– Я тебя спасла, – сказала она и задумчиво шмыгнула носом, – ты бы погиб, раненный наповал в спину. Ты мне обязан жизнью… Что ты тут делал, около моего гремучего газа?
Я ничего не отвечал. У меня горло перехватило от злости.
– Впрочем, знай, – торжественно добавила Катька, – что, если бы даже кошка подсела к газу, я бы всё равно её спасла – мне безразлично.
Я молча пошёл со двора. Но куда идти? В школу теперь нельзя – это ясно.
Катька догнала меня у ворот.
– Эй ты, Николай Антоныч! – крикнула она. – Куда пошёл? Жаловаться?
Я обернулся. Ох, с каким наслаждением я дал бы ей по шее! За всё сразу: за погибший лактометр; за вздёрнутый нос; за то, что я не мог вернуться в школу; за то, что она меня спасла, когда её никто не просил.
Впрочем, и она не зевала. Отступив на шаг, она двинула меня в подвздох. Пришлось взять её за косу и сунуть носом в снег. Она вскочила.
– Ты неправильно подножку подставил, – сказала она оживлённо. – Если бы не подножка, я бы тебе здорово залепила. Я у нас в классе всех мальчишек луплю… Ты в каком?.. Это ты бабушке кошёлку нёс?.. Во втором?
– Во втором, – ответил я с тоской.
Она посмотрела на меня.
– Подумаешь, градусник разбил! – сказала она с презрением. – Хочешь, скажу, что это я? Мне ничего не будет. Подожди-ка.
Она убежала и через несколько минут пришла в шапочке, уже другая, важная, с ленточками в косах.
– Я бабушке сказала, что ты приходил. Она спит. Она говорит: что же ты не зашёл? Она говорит: хорошо, что лактометр разбился, а то было мученье каждый раз его в молоко пихать. Он всё равно