Не очень правильно все так представлять, будто народы в парламентах издавна по праву производили законы, а монархи, мечтая эту власть у них отнять, учинили абсолютизм, чтобы угнетать будто бы состоявшийся народный парламентаризм. Вообще, прежде все обходилось, в основном, советом баронов и довольно многолюдными, но не совсем представительными и совсем еще не регулярными совещаниями с частью сословий. Корона же оставалась по распространенному представлению, хотя и высокой властью, но всем обязанной закону и в этом смысле – подзаконной, даже когда порочила себя беззакониями. Сословные вольности, включая права парламентов, тоже крепли в сени закона.
Абсолютизм стал собою, когда воля монарха так прибавила в притязаниях, чтобы местами возвышаться над законом. Ей поначалу было всего важнее взять преимущество над мощными властвующими вассалами и над их старым владельческим и договорным правом, чтобы отнять и удержать за главной властью привилегии суда, пошлины-подати или права собирать и распоряжаться войском, разобщенные по законным владениям, пожалованиям, патентам и т. п. Чтобы преобладать над этим законом, французским, в частности, суверенам нужны были законные на то основания. Их «нашли» и постепенно развили из того старинного права, которое средневековые легисты давно уже называли абсолютным. Правда, изначально имели в виду не своеволие с общим абсолютным верховенством, а лишь оттенок суверенной власти – ее отдельную прерогативу решать важнейшие дела с особым правом не просто приводить закон в действие, но еще и оглашать его. Стоит, однако, что-нибудь однажды возвысить, как со временем верховенство само будто бы просит продлить себя и расширить, чтобы притязать при удобном случае уже на полный абсолют. Абсолютное право короны, возвышаясь поначалу над ее же рядовой властью, стало той отправной точкой, от которой можно было двигаться к превосходству уже