– Я мо-о-окрая. Пла-атье. Мамка больше не пустит.
– А мы постираем и высушим. Снимай, – приказал я решительно.
– Не хочу, не буду, – громче заревел Марина.
– Снимай, дура. – Я был неумолим и тверд. – Можем и не стирать. Выжмем хотя бы и то.
Отжав платье, мы повесили его на куст смородины и притихли в затишье с подветренной стороны. На плече у нее была ссадина и Марина все время почему-то закрывала ее рукой. Про Витьку я ей еще не рассказывал и теперь решил рассказать. Как мы однажды в бочке купались. Он залез первым, выскочил мокрый и радостный, а я не полез, я плюхнулся вниз головой, да и застрял, одни ноги кверху. Едва выбрался – чудом лишь не захлебнулся насмерть. Марина смеялась и уже не лязгала зубами от холода и страха.
Но тут выскочил Толька. Сорвал с куста платье.
– Ага, попались, которые в говне искупались! Попались!
Он побежал. Я рванулся было следом, но обожгла мысль, что это унизительно – гоняться за каждым – и остановился.
– Сам принесешь, набегаешься когда.
– Чего? – Толька остановился. – Ты отбери сначала спробуй, ты отбери.
– Пойдем, Марина, – сказал я, не замечая больше Тольку. – А то потеряют еще.
Сбитый с толку Толька крикнул разочарованно:
– Да стойте, мухоловы, – пошутить уж нельзя! Забирайте свои тряпки, лучше бы не связывался. – А потом, как бы в отместку, крикнул: – Мишку Шапкина, ее отца, на войну забирают. Теперь посмотрим, как она будет без отца, краля мамкина.
Полину Шапкину, мать Марины, работающую в конторе, почему-то в деревне не жаловали – это я уловил с первых дней. Да и мне, признаться, она не понравилась с первой встречи. Жеманная какая-то, высокомерная, крашенная-перекрашенная. И вся эта ее размалеванная красивость, белые холеные руки, манера держать себя с женщинами, непременно стараясь выделиться, были неприятны не только взрослым, но и нам, пацанятам. Зато отец ее, дядь Миша Шапкин, был мужик что надо. Плечистый, подстриженный под ежика и всегда веселый, он мог шутя, бесцеремонно влепить тебе звонкую затрещину и тут же взбросить на спину лошади: «Погоняй, неумеха! А ну пятками ей под бока! Огрей, огрей, если мужик!» И я буцкал голыми пятнами по лошадинным ребрам, растопыривал руки с поводом, вытаращивая глаза от страха, подскакивал на мосластой спине ленивой рабочей коняки.
Утром, когда подводы с вновь призванными на войну мужиками отходили от правления, дядь Миша подманил меня украдкой, сунул в руки свой пятиколенный бич:
– На память… Чтобы за Маринку было чем заступался. Будешь заступаться?
– Буду,
– Смотри, я Чуваловым доверяю. Так уж устроено в жизни, что девчонкам всегда заступник нужен. Ну, а потом и они нам отплатят дружбой… Понял? Вернусь, строго спрошу.
Я ничего не понял, но понял, что в отношении Марины он надеется на меня.
– Ты