– Что вы здесь делаете? – спросила Азиадэ.
– Служу привратником в доме египетского посланника, – с достоинством ответил он. – Вы правы, нашего мудреца звали Ахмед-Баба. Он написал книгу «Эль-Ихтихаджи», но его уже нет в живых. Марокканцы разрушили Тимбукту, с тех пор наша страна превратилась в пустыню, и никто больше там не поет. – Он умолк, бросив неодобрительный взгляд на маленького марокканца, президента клуба.
Какой-то молодой человек с оливковым лицом поклонился Азиадэ:
– Почему вы так редко заходите к нам, ханум?
Он говорил на ломаном немецком, а Азиадэ ответила на персидском:
– Zeman ne darem,[19] – потому что этот молодой человек был персидским принцем.
Ахмед-паша даже покраснел от гордости. Да, он хорошо воспитал свою дочь. Она говорила на турецком – языке своих предков, на арабском – языке Аллаха, на персидском – языке любви. Увы, Всевышнему не было угодно, чтобы она попала в гарем принца. Что ж, Аллах велик, лишь одному Ему ведомо, почему это произошло и почему распалась империя.
Собравшиеся образовали большой круг. Сухощавый египтянин запел грустным и высоким голосом. В центре круга возникли два сирийских подростка с большими черными глазами и гибкими телами, в белых бурнусах бедуинов. По бокам у них висели длинные сабли и старинные круглые щиты с мудрыми, воинственными надписями. Их ноги, обутые в мягкую сафьяновую кожу, передвигались в такт дикой песне, черные глаза изумленно смотрели из-под белых платков бедуинских бурнусов.
– Jah sahib! – крикнули они, и изогнутые клинки их сабель засверкали в воздухе.
Движения танцующих стали четче и резче, с мелодичным звоном скрещивались стальные клинки, щиты изо всей силы бились друг о друга. В глазах юношей разгорался дикий огонь. Это были благовоспитанные сыновья купца из Бейрута, но в их жилах текла кровь диких предков, которые пришли из пустыни и покорили Бейрут.
«Я-и-и-и!» – протяжно и хрипло вскрикивали они, а стальные клинки сверкали все быстрей. Они упали на колени, прикрывшись щитами, подстерегая друг друга, как бедуины во время охоты за степными птицами. Потом снова вскочили, стройные и юные, и набросились друг на друга, охваченные жаром битвы. Их бурнусы развевались в табачном дыме, окутавшем зал. Снова и снова слышался звон дамасской стали и грохот сталкивающихся щитов. Все выше и быстрее пел египтянин, и вдруг оба танцора закружились друг вокруг друга, будто охваченные степным ветром. Взоры их стали стеклянными, движения все больше напоминали схватку. Битва бедуинов переросла в дикие подергивания танцующих дервишей.
Наконец египтянин умолк, а дикие дервиши вновь превратились в достойных купеческих сыновей. Они поклонились, а их стальные клинки приветственно и мирно коснулись друг друга.
Азиадэ захлопала, восхищенная призрачной фантастичностью дикого танца. В зале стало душно и чадно. В табачном