Он шел и думал. Думал и шел. Только бы не домой.
Наутро, едва за девять, Мишу разбудил резкий и настойчивый звонок. Номер был незнакомый.
– Или неприятности, от какой-нибудь государственной службы. Или, может быть, где-то работу предложат, – подумал он и с опаской взял трубку.
– Я звоню вам от режисера фильма, – бодро рапортовала девушка по ту сторону жизни – Он просто в восторге. Даже не то слово. Он восхищен вами. Вашим талантом и чувственностью. Так и просил передать. Съемки массовки будут еще, но мы заплатим вам больше.
– Что случилось? – растерялся Миша.
– Как что? Когда режиисер стал просматривать сцену евреев, которых пригнали в гетто, то – у нас это называется «панорама» – камера шла по лицам. От одного к другому. И дальше. Медленно. Но ваше лицо… В нем было столько скорби, столько отчаяния и эмоций. Тоска и трагедия всего вашего народа. Режиссер остановился на вас, замер и оставил на тридцать или сорок секунд. Это очень много для одного крупного плана. Только большим актерам удается выразить столько трагедии и эмоций в молчании. Так прочувствовать время, и ужас, и гетто. Режиссер просил выразить вам благодарность и восхищение. Он сказал, что только евреи способны чувствовать преемственность эпох и пережитое их народом сегодня, как когда-то, много лет или веков назад. Это ваш великий национальный дар.
– Оно конечно, – польщенно сказал Миша. И подумал, – А сколько они накинут за это? За сорок секунд? Но спросить постеснялся. Когда разговор о смешной сумме, то даже деньги не главное.
Горько
– Ты меня не узнаешь? Совсем не узнаешь?
Отец жениха наклонился всем телом, почти нависнув над молодыми, к отцу невесты. Он говорил почему-то на украинском, но не это, а что-то иное, опасное, пузырилось за стеклом потного бокала в его руке.
И напряженная тишина поползла вдоль длинного заставленного гостями стола, а у его изголовья, с подсвечниками шампанского, застыли жених, весь в черном, и невеста – в белом кружевном.
Свадьбу справляли в столовой шахты, где работал молодожен и его отец. Оба проходчики. Это те, кто