С удовольствием вытянул ноги, похрустел шейными позвонками и, натянув к подбородку одеяло, закрыл глаза. Но закрыться от шумовой сцены, разыгрываемой на подмостках коммунальной кухни не получилось. И если от злобного нудения перфоратора можно было отмахнуться, как от назойливой мухи, с ним можно было жить. То, когда Митрофан Ильич Кучкин взял в руки другой тяжелый инструмент и стал стучать, стучать, стучать и стучать, – видимо вбивал и вкручивал крупные шурупы, – волна раздражения прокатилась по телу Кирилла. Он вскочил и сел на диван. Его взорвало. Не хотел он, много раз после того как ополчался на Кучкина, потом себя казнил. Ну не стоит того, этот Кучкин. Но тип был еще тот.
Кирилла затрясло, и он пустился во все тяжкие, изгаляясь на счет личности Митрофана Ильича. «Типичный продукт ущемленности, на почве устройства социума в СССР с его невыездной моделью. Но, тем не менее, задавленный всеми комплексами маленького человека независимо от формы обобществления труда. И самое страшное – разрываемый патологическими страхами, активно подпитываемыми информационной агрессией вечно включенного экрана телевизора. А коптить собирается еще ого-го сколько, – пока не расшифруют геном долголетия. Уж лучше шел бы сразу в заморозку. Избавил бы окружение от своего запаха. А пахло от Митрофана Ильича потом «не первой свежести», и старой, давно нестиранной, одеждой. Как из шкафчиков для рабочих спецовок в строительной бытовке». Кирилл остановился, перевел дух. Прислушался. Похоже, на кухне стихло. «А так, по всему, неплохой человек, хороший семьянин, ну что с того, что никогда не летал на самолете, и ни разу не видел снов, – об этом Митрофан Ильич как-то проговорился Кириллу». Из кухни ни звука. «Детей вырастил. Жена, Лидия Викторовна, хозяйка хорошая. Живут круглый год на даче, а сюда, случается, наезжают, ненадолго». «А я поначалу понять не мог – опять стал заводиться Кирилл, расслышав легкое постукивание – почему он руки не подает? – ну, не хочешь здороваться за руку, не надо, думаю, – обойдусь. Но когда увидел, как он моет теплой водой бананы. И потом снимает кожуру. А черный подгнивший конец, где мякоть может соприкоснуться со «всякой пакостью», как он выражается бывает, аккуратно ножом срезает. Всё стало ясно. И больше того, моет он и фольгу глазированных сырков, и шоколадок, по которой всякая мелкая пакость на складах может бегать, а он руками берет, а потом в рот. Дальше он стал мыть и то и другое с мылом. Налицо прогресс. Ручку в туалете голой рукой не возьмет – рукав вытянет, обернет ручку – тогда, пожалуйста, можно войти, или толкнет дверь