Шевченко поднялся, поправил ремень, подхватил автомат. Он решил проверить посты. Дрянная, нехорошая была ночь.
– Кто идет? – сипло спросила темнота.
– Я, командир роты.
Он подошел ближе и в лунном свете увидел Ряшина. Тот стоял у камня с автоматом на изготовку.
– Где второй?
– Вот. – Он показал на землю.
– Что ж не разбудил?
– Он сказал будить, когда духи полезут.
Шевченко наклонился над спящим и громко прошептал:
– Духи, духи лезут!
Тело вздрогнуло, съежилось, подскочило. Ротный узнал Козлова.
– Спишь, подлец? Хочешь, чтоб духи всем нам башки поотрезали?
В свете луны лицо ротного оставалось невидимым – от каски падала тень. Угадывались лишь щель рта и подбородок. Козлов виновато топтался, поглядывал исподлобья на этот освещенный подбородок.
– Ряшин не пропустит. Товарищ капитан, я только чуть-чуть прикемарил. Точно говорю! Ряшин… Товарищ капитан…
Шевченко коротко саданул солдату в челюсть. Ряшин молча стерпел.
– Найди Воробья, Эрешева, Татарникова и Трушина. И бегом ко мне.
– С оружием?
– Ты что, до сих пор не проснулся?
Последним подошел Воробей. Он ежился, зевал и одновременно недовольно сопел.
– Сейчас пойдем разведать ту горушку, – Шевченко показал рукой. – А ты, – он повернулся к Воробью, – останешься за меня. Будь в готовности прикрыть… Все готовы? Проверить, чтобы ничего не звякало. Патрон – в патронник.
– Не в первый раз, – прогудел Козлов и звонко клацнул затвором.
Шевченко надел камуфляжную маску – и лицо исчезло. Лишь глаза угадывались. Остальные сделали то же самое. След в след за Шевченко группа начала спуск с высоты. Под ногами похрустывал щебень. Каждый из них чувствовал сейчас одно и то же: стало быстрее колотиться сердце, и будто бы спрессовались мгновения жизни, превратились в крепчайший экстракт. На неведомой дороге они знали лишь о своей цели, были в этом пути маленькой частицей большого механизма, который завели огромные силы. Вырваться из этого бешеного, нарастающего, стихийного движения было невозможно. В оправдание или объяснение ему звучали всеобъясняющие слова о Долге, Приказе, но высокий штиль их воспринимался как за туманным стеклом.
…Все, что делалось ими в каждый час или минуту, казалось логичным, правильным и имеющим цель. Но взятое во всеобъемлющей полноте месиво людских страданий и страстей, горя, смертей, огня, запрограммированной жестокости неожиданно размывало саму цель, а истина, как затухающий хвост кометы, исчезала за границами человеческого разумения. И оставался без ответа главный вопрос: «Зачем?» Но жизнь продолжалась. Она была как долгая или же короткая дорога к пропасти, по которой почему-то все равно стремишься идти быстрее.
– Тихо! –