Я стараюсь, стараюсь… Стараюсь разглядеть. Но весь этот чертов мир – такая фальшивка, фальшивка… Ох, надо было остаться в больнице, возиться с людьми, по ночам писать маслом. По ночам я б мог творить собственный мир. А мне хотелось взбаламутить весь пруд, растрясти основы. Ох голод – голод.
Он посмотрел в пол, на то место, что раньше было тараканом, и снова улыбнулся.
Трудно без музыки[3]
Лэрри в вестибюле остановила квартирная хозяйка, когда он вошел с улицы.
– У вас в комнате кто-то есть. Увидели ваше объявление про фонограф и пластинки. Я подумала, можно впустить. Поговорила с ними немного, а кроме того…
– Все в порядке. – Он обогнул ее.
Она поймала его за локоть.
– Лэрри.
– Что? – Он обернулся.
– Они монахини.
Он не ответил.
– У вас все хорошо, Лэрри?
– У меня все хорошо.
– Вы уверены, Лэрри? Они Сестры. Неплохо было б, не будь они Сестрами.
Он поднялся по лестнице, после чего зашел в ванную. Закрыл за собой дверь и посмотрел в зеркало. Выпил стакан воды, закурил. Быстро высосал сигаретку тяжкими вдохами. Дым заклубился в ванной, а у покурки затлел красным угольком тонкий жесткий кончик. Он сделал последнюю затяжку, подошел к унитазу и бросил ее. Потом вернулся к зеркалу и опять посмотрел…
Дверь в его комнату была открыта, и он вошел. Одна монахиня сидела на стуле с жесткой спинкой, другая шла к фонографу с пластинкой в руках.
Та, что сидела на стуле, увидела его первой.
– Ой, они прелестны, просто прелесть!
Лэрри подошел к креслу и сел. Он был возле окна. Видно деревья и задний двор. Правду ли Пол говорил? Что они головы бреют?
Монахиня с пластинкой в руках положила ее рядом с фонографом и повернулась к нему лицом.
– Послушайте, – сказал он, – валяйте, поставьте. Ставьте все что захотите.
– О, я уверена, они все прелестны, – сказала та, что на стуле.
– Сестра Силия их все знает, – сказала стоявшая.
Та, что на стуле, улыбнулась. Зубы у нее очень белые.
– У вас такой хороший вкус. Почти весь Бетховен, и Брамс, и Бах, и…
– Да, – сказал Лэрри. – Да, спасибо. – Он повернулся к другой монахине. – Вы не присядете? – спросил он. Но та не шевельнулась.
На лбу у него выступил пот, на ладонях, в ямке на шее. Руки он вытер о колени. С чего бы такое чувство, точно он готов сделать что-то ужасное? Как же черно они одеты; и бело – такой контраст. И лица.
– Моя любимая, – сказал он, – Девятая Бетховена. – Это неправда. Любимых у него не было.
– Мне хотелось бы использовать их на уроках, – сказала сестра Силия, та, что на стуле. – Так трудно… без музыки.
– Да, – сказал Лэрри. – Всем нам. – Голос его прозвучал театрально. Будто бы не место ему в этой комнате. Лето стояло жаркое. Глаза его заволокло, в горле пересохло. На миг лоб ему овеяло тоненькой струйкой сквозняка. Он подумал о больницах, о дезинфекции.
– Жалко