в холодные горные воды
и в сладостном изнеможенье
вдохнул разнотравье природы
и белый невидимый ангел
летел параллельно со мною
а милый задумчивый агнец
шел вместе дорогой одною
и я в твои ясные очи
заглядывал, словно в озера
на дне их – вселенские ночи
а прочее скрыто от взора
я пил эту ясную влагу
припавши губами сухими
моля даровать мне отвагу
изречь твое милое имя
пропеть его голосом нежным,
назвать им стоящую рядом,
средь склонов и рощиц безбрежных
вдыхая лесную прохладу
нас приняли мятные травы
в свое ароматное лоно
друг другу читали мы главы
сердец, красотой умиленных
кусочки дорожного хлеба,
запитые взятой водою
казались мне манною с неба —
единственной пищей святою
молил я в сердечной истоме
– дай что-нибудь выстрадать злое
тогда я останусь на склоне
на этом – навеки с тобою
но слышу в ответ – только тихо
колышутся рощи и травы,
как будто неви́димы лики
осанну поют или славу
и слышу твой ангельский голос
и снова очей водоемы —
как будто в забытую волость
вернулся к родимому дому
Глава IX
Кое-что из жизни зубастых лягушек…
Я вспоминаю еще один невообразимый момент – когда мы вернулись с источника, мы вошли в «главный» дом, где посредине располагался большой общий трапезный стол; то есть, в трапезную; вошли мы туда не просто так, а «по благословению» кого-то – кажется, даже твоей мамы, которая спросила у женщин, хлопочущих на кухне, можно ли нам перекусить после долгой дороги до источника и обратно. И вот мы вдвоем оказались в этой тихой и безлюдной трапезной; вернее, одна женщина стояла перед образом и читала молитву; мы взяли тарелки и положили по две ложки холодной гречневой каши; сели на скамейку, она стояла слишком близко к столу, я попытался ее отодвинуть, но при попытке усесться меня постигла неудача – скамейка стала опрокидываться, ты тоже не смогла на ней удержаться; я передвинул скамейку в прежнее положение, но это было так близко, что ребра мои буквально упирались в край стола. И тем не менее я остался сидеть именно так; мы ели эти две ложки каши, горела лампада перед иконой, женщина читала молитвы, повернувшись к нам спиной, в трапезной царили полумрак и тишина, и снаружи доносились голоса. Потом мы вышли сполоснуть тарелки, на которых остатков каши – прилипших гречинок – было едва ли не больше, чем мы съели. Ты осталась помогать «на кухне», а я именно в тот момент пошел пособить Сергею, твоему отцу; он сколачивал лестницу