Во рту привкус горькой лимонной цедры:
– Зачем было врать?
– Просто сказала. Подумаешь, а что такого-то? – бабушка отворачивается к окну и поглаживает листья лимона. У нее на подоконниках целый ботанический сад. – И потом, ты тогда дружила с этим своим архитектором. У вас вполне могло получиться. Все к тому и шло. Мы с дедом ждали приглашения на свадьбу. Я даже купила вам чайный сервиз, – чем дольше она говорит, тем острее звучит в ее голосе обида. – Если хочешь, можешь увезти, что ему пылиться…. На антресолях коробка….
Она явно считает меня неудачницей. Мне хочется уйти, хлопнув дверью. Ненавижу чувствовать, что мое, нутряное, пытаются раскопать, проанализировать и раскритиковать, а я не могу защититься: бабушка старая, бабушка не вечная, она беспокоится, она меня любит и все такое. А я сижу перед нею, как оплеванная, и жалею о том немногом, что ей рассказала. Язык мой – враг мой.
– Там, в кладовке, остались твои вещи, – говорит она. – Посмотри, может, что заберешь.
На часах половина десятого. Мама ушла к подруге, дедушка на балконе читает газеты. Он увлечен желтой прессой и ежедневно скупает в киоске всю макулатуру, откуда можно узнать о проявлениях сверхъестественного: будто Фокс Малдер, все жаждет новых доказательств посещений нашей планеты инопланетянами.
– Лара! – окликает он меня. – Вот тут пишут, что у вас под Рязанью на полях снова нашли загадочные круги. Обязательно почитай!
В кладовке обитают два пакета и картонная коробка с моими вещами. Я высыпаю одежду на пол и понимаю, что это те самые шмотки, которые я в свой прошлый приезд просила отнести в Красный крест. Бабушке всегда было трудно расставаться с одеждой, если та, по ее мнению, еще носить можно. Здесь мой бирюзовый костюм с огромными золотыми пуговицами, купленный на ночном рынке Новосибирска специально для экзаменов. Леопардовая водолазка, джинсовая рубашка с гипюровыми вставками, растянутый лыжный свитер, узкие черные джинсы, посеревшие от многочисленных стирок, майка с «Титаником», летние туфли на огромных каблуках (в них я каждый раз натирала ноги) – весь тот ужас, который я носила в старших классах до переезда. Бабушка сохранила даже лиловый мохеровый капор, купленный в девяносто седьмом году по тогдашней моде, под фиолетовый пуховик, похожий на огромное стеганое одеяло: помню, пух из капора постоянно лез мне в рот. «Может, еще поносишь», – сказала бабушка, и в ее голосе не было сомнения, что однажды наступит день, когда мне, непутевой, будет нечего надеть на голову, кроме этого несчастного капора. Мне хочется обнять ее и попросить прощения за то, что редко звоню, считаю глупостями ее вегетарианство и йогу, что в детстве не съедала ее суп, а выливала его в унитаз, что до сих пор не вышла замуж и ей приходится врать обо мне, что мне совсем не нужен с любовью выбранный ею чайный сервиз – я не зову гостей в свою крохотную квартирку на окраине города, обставленную такой же дешевой шведской мебелью, как множество других квартир. И обнять, знаете, как