– Мы все придем и громкими криками будем поддерживать идущих на смерть.
Руфус снова подошел к паланкину.
– Не хочешь ли посетить Cena Libera… Вольную Вечерю? Я как раз направляюсь туда. Можешь взять с собой и этого юношу. Для всех нас это было бы большой честью.
Несколько мгновений Лициска колебалась. Вольная Вечеря устраивалась накануне больших гладиаторских боев. В преддверии близкой смерти (но, может быть, и громкой победы, которая могла принести свободу и даже богатство) гладиаторы возмещали недели и месяцы тяжкого труда, которому сопутствовало воздержание от вкусной еды, вина и женщин. На Вечере могли присутствовать и посторонние. Влекло их туда стремление пощекотать нервы. Зрелище умирающего на арене гладиатора само по себе было привычным и не представляло ничего особенного, но совсем иное дело увидеть его пытающимся заглушить отчаяние вином или женскими ласками. Такую возможность Лициске упускать не хотелось.
– Хорошо, – сказала она, протягивая руку к Вителлию, – мы придем.
Школа гладиаторов располагалась у подножия Авентинского холма. Руфус вместе с обоими своими рабами шел впереди паланкина Лициски. Размахивая факелами, рабы прокладывали дорогу сквозь толпу. Многие узнавали Сульпиция Руфуса и, хлопая его мимоходом по плечу, восклицали: «Да будут Марс и Фортуна благосклонны к тебе!», «Задай хорошенько этим изнеженным помпеянам!» или «Дай нам увидеть побольше крови!» Руфус благодарил их, поднимая сцепленные руки над головой. Судя по всему, в Риме он пользовался популярностью, хотя и не большей, чем какой-нибудь известный актер или хозяин борделя.
Перед школой гладиаторов – длинным трехэтажным зданием, в выходившей на улицу стене которого было всего лишь несколько маленьких окон, – столпились сотни людей. По большей части это были женщины и совсем еще юные девушки. Ярко размалеванные и не слишком скромно одетые, они, громко выкрикивая имена гладиаторов, пытались пробиться внутрь. Два бритоголовых темнокожих раба, каждый ростом чуть ли не с колосса мемносского, с бесстрастными лицами преграждали вход полным разочарования римлянкам.
Судорожно всхлипывая и с мольбой протягивая руки, какая-то сорокалетняя матрона, наверняка уже успевшая свести в могилу своего мужа, выкрикивала: «Возьми меня, Пугнакс, пока ты все еще среди живых!» Другая, по щекам которой стекала размытая слезами краска, скулила: «Цикнус, Цикнус, властелин женских душ, воткни в меня свое копье, прежде чем кто-то пронзит тебя самого!» А третья – лет, может быть, двадцати, с уложенной в виде башни прической – вздыхала, закрывшись руками: «О Мурранус, врачеватель душ ночных бабочек. Никогда больше не усну я в покое и мире».
В жаждущей острых ощущений толпе было немало праздных зевак, всегда стремящихся туда, где можно бесплатно попировать и покутить. Больше всего, однако, было женщин, которые, понимая, что, быть может, в последний раз видят своих идолов, хотели отдаться им. Вид происходящих перед глазами многих тысяч людей