– О да! Я прекрасно помню этот случай. Это та несчастная женщина, которая…
– Которая ничего дурного не сделала, я уверен, леди Бонингтон.
Это было сказано таким тоном, что послышался чей-то смущенный смешок, и все тотчас заговорили о другом.
Милтоун был убежденный противник развода, но смутно понимал, что в иных случаях это единственный выход. Он был не из тех, кому открывают сердце, да и не ждал ни от кого откровенности. Он и сам никогда ни с кем не делился своими сомнениями и внутренней борьбой, а всякая иная борьба его мало интересовала. Он был готов в любую минуту жизнью своей поручиться за непогрешимость своего божества, так же просто и естественно, как заслонил бы ее своим телом от любой опасности.
Тот же фанатизм, что заставлял его смотреть на свою страсть, как на цветок, живущий сам по себе, независиюо от того, место ли ему в садах общества, гнал его теперь в Лондон – объявить о своем намерении отцу до того, как он скажет об этом миссис Ноуэл. Все должно быть сделано просто и по всем правилам, ибо он обладал нравственным мужеством, которое свойственно людям замкнутым, поглощенным своей внутренней жизнью. А может быть, тут проявилось не столько нравственное мужество, как безразличие к тому, что думают и делают другие, нежелание считаться с чьими бы то ни было чувствами.
При мысли о том, как примет новость отец, на губах его играла та же улыбка, что у кардинала времен Тюдоров, – в ней чувствовалась неколебимая уверенность в своих силах и насмешка; но вскоре он перестал думать о предстоящем разговоре и погрузился в работу, которую захватил с собой, ибо что очень важно для общественного деятеля – он отлично умел полностью переключать внимание с одного предмета на другой.
Приехав на Пэддингтонский вокзал, он тотчас направился