Эволюция: от неандертальца к Homo sapiens. Хуан Арсуага

в обществе). Более того, я узнал, что неандертальцы и Homo sapiens обменивались всевозможными материалами, включая генетический. Вначале Homo sapiens давали неандертальцам стеклянные ожерелья в обмен на еду, потому что первые славились страстью к гастрономии, а вторые – ко всяким блестящим побрякушкам. Неандертальцы, не обладая символическим мышлением, думал я, вряд ли понимали значение этих вещиц, но были опьянены их сверканием. Дело в том, что после столь длительного обмена материальными благами, а также в процессе притирки друг к другу, неандертальцы и Homo sapiens стали делить ложе. Homo sapiens, будучи умнее, просто таким образом развлекались, а наивными неандертальцами руководила любовь. С этого и начался обмен генетической информацией.

      У меня, как у неандертальца, была очень трудная юность, ведь я любил девушек не за их деньги (отсутствие склонности к символизму не позволяло мне оценить всю прелесть этих бумажек), а за их ослепительную красоту. Но им нравились юноши, разбирающиеся в символах, то есть понимающие ценность автомобиля «Рено». Иными словами, возможности обменяться с кем-то генетическим материалом у меня не было. Девушки соглашались поужинать, но убегали, как только речь заходила об интимной близости.

      Приходилось тяжко, да и до сих пор так, по правде сказать. Я продолжаю притворяться, что понимаю Homo sapiens, что я такой же, как они, но на самом деле я ужасно мучаюсь, поскольку человек разумный довел свои интеллектуальные способности до таких пределов, имитировать которые крайне трудно.

      Наконец палеонтолог привез меня домой. Полагаю, это и был тот сюрприз, о котором он говорил мне в дороге.

      От открывавшегося вида захватывало дух. Это было похоже на архетипическую долину, гиперреальную долину.

      Это было похоже на ДОЛИНУ.

      – Можешь поверить, что все это и вправду существует? – пробормотал он, заглушая мотор.

      Мы молча вышли из машины. Палеонтолог взял с собой зонт и теперь, раскрыв его, чтобы защититься от солнца, начал взбираться по пологому склону в поисках удобного места для обзора.

      – Смотри, – сказал он, указывая на какое-то растение, – это медвежье ухо. Его использовали для ловли рыбы: бросали в естественный бассейн реки, подобный тому, который образовался здесь внизу, и рыба всплывала полумертвой. Посмотри на шиповник. И на маки. Маки. Мак – мой любимый цветок. Этот красный цвет просто не описать словами. И не пропусти хариллу.

      Называя растения, он нежно поглаживал их кончиками пальцев левой руки, а в правой все еще держал зонтик. Что до меня, то, если раньше все это было мне чуждо и незнакомо, теперь, помимо медвежьего уха, шиповника и маков, я узнал о существовании львиного зева, лугового клевера, воловика итальянского и льна дикорастущего, из чего заключил, что слово является своеобразным органом зрения – зрения, в данном случае, расширенного, потому что, куда бы ни устремился взор, я везде видел яркое торжество жизни. Обыкновенная пчела, ныряющая в цветок, казалась самым настоящим представлением.

      – Мы, европейцы, ничего не понимаем, – услышал я слова