«Успокойтесь, Леонид, – голос Кощея был холоден и тверд, как замерзшая ртуть. – Собирайте вашу… гурманку… и ко мне. Кажется, я нащупал нить. И да, захватите с собой что-нибудь из ее личных вещей, что было с ней в момент… инициации. Украшение, платок, даже злополучный диск с записью того конкурса. И приготовьтесь. Диагностика будет… специфической».
Когда полуживую от голода и успокоительных (которые уже переставали действовать) Василису вновь ввели в кабинет, Кощей был во всеоружии. Вместо привычных медицинских приборов, на его столе из черного эбенового дерева расположились артефакты, от вида которых у любого священника случился бы сердечный приступ: чаша из черепа (по слухам, принадлежавшего одному очень нехорошему инквизитору), обсидиановый ритуальный нож, вибрирующий от скрытой в нем силы, пучки трав, издающих одуряющий, сладковато-тленный аромат, и кристалл кварца, в глубине которого, казалось, застыла сама вечность.
«Итак, Василиса Андреевна, – он пронзил ее взглядом, от которого у той по спине пробежал холодок, не связанный с голодом. – То, что терзает вас, моя дорогая, не имеет никакого отношения к диетологии в ее классическом понимании. Это, позвольте выразиться прямо, проклятие. Высшей категории. Исполненное с большим знанием дела и, я бы сказал, с определенной долей извращенного артистизма».
Василиса, до этого безучастно разглядывавшая узоры на ковре (которые, вероятно, напоминали ей пиццу «Четыре сезона»), медленно подняла голову. В ее глазах, затуманенных страданием, на мгновение вспыхнул проблеск прежнего, острого ума.
«Проклятие? – ее голос был слаб, но отчетлив. – Вы… вы серьезно? Как… как в тех страшных сказках, которыми меня бабушка в детстве пугала?»
«Гораздо хуже, моя милая, – усмехнулся Кощей, и в этой усмешке было что-то от оскала волка. – В сказках обычно присутствует элемент наивности и надежды на чудо. Здесь же – чистый, незамутненный профессионализм. И я почти уверен, что знаю почерк «художника». Ну что ж, приступим к вскрытию… метафизическому, разумеется».
Он зажег пучок белены и болиголова. Едкий, дурманящий дым наполнил комнату, заставляя тени на стенах плясать и корчиться. Кощей окурил им Василису, бормоча на языке, от которого у Дубова волосы встали дыбом, а у самой Василисы закружилась голова и перед глазами поплыли разноцветные круги, напоминающие леденцы монпансье. Затем он взял ее похолодевшую руку и осторожно, почти нежно, провел над ее ладонью острием обсидианового ножа. Кожа осталась целой, но на темном лезвии проступила одна-единственная капля – густая, черная, как деготь, и пахнущая так, словно в ней смешались вся зависть мира, горечь несбывшихся надежд и затхлый дух болотной трясины.
Кощей поднес нож к лицу, втягивая ноздрями этот «аромат».
«Ну,