Чтобы спасти карьеру, рассудок (и, возможно, жизнь) Василисы, а заодно и свою безупречную репутацию (и, чего уж там, раздобыть пару-тройку эксклюзивных ингредиентов для собственной, весьма специфической диеты бессмертия), Кощею-Геннадию придется с головой окунуться в сверкающее, но прогнившее до основания болото столичного шоу-бизнеса. В мир, где каждый второй продюсер – бывший леший, ловко адаптировавшийся к городским джунглям; каждая восходящая старлетка – потомственная кикимора с дипломом школы магии и ведьмовства; а за кулисами престижных музыкальных премий заключаются сделки, от которых сам Люцифер почтительно снял бы шляпу. Здесь древние заклятия приправляются новомодными ЗОЖ-трендами, смузи из слез грифона подаются на завтрак, а чипсы из корня мандрагоры считаются легким перекусом. И даже любовь… о, даже любовь пытается прорасти на этой ядовитой почве, как редкий, но на удивление живучий цветок.
«Кощей – Звездный Диетолог» – это гремучий коктейль из искрометного городского фэнтези, едкой сатиры на современный мир гламура и культа вечной молодости, и романтической комедии с привкусом горького шоколада и черной магии. Готовы ли вы узнать, какова на вкус диета, дарующая вечность (и несварение желудка)? Сможет ли бессмертный циник, привыкший питаться пылью веков и чужими иллюзиями, изменить свой рацион ради спасения одной очень голодной (и чертовски привлекательной) души? И что страшнее – проклятие Бабы-Яги или любовь Кощея Бессмертного?
Откройте эту книгу – и погрузитесь в мир, где даже у бессмертия есть побочные эффекты, а самый эффективный способ борьбы с депрессией – это хорошо прожаренный враг под соусом из сарказма. Смех до слез (возможно, даже до магических) – гарантирован. Если, конечно, вы не боитесь умереть… от любопытства.
Генадий Алексеевич Ени
Глава 1: Запах тлена и тщеславия
Геннадий Ипатьевич Щедрин, которого в шепчущихся золотом и бархатом кулуарах Москвы знали (и трепетно обходили стороной) как Кощея – не просто диетолога, но скульптора судеб и тел, – утро понедельника не ненавидел. Он его презирал. С той самой холодной, отстраненной брезгливостью, с какой смотришь на плесень, упорно прорастающую на безупречном мраморе вечности. Работа сама по себе не была ему в тягость; скорее, она походила на изощренную партию в шахматы с самой Судьбой, где фигуры – человеческие слабости, а ставки – эфемерное «счастье» его клиентов. Эта игра отвлекала от главного – от вкуса пепла на языке, который не перебить никаким элитным кофе, от внутреннего холода, который не согреть кашемиром от Loro Piana. Это был привкус его личного, тщательно оберегаемого бессмертия.
Его кабинет на последнем этаже сверкающей башни «Империя» был алтарем современного гедонизма и стерильности. Воздух здесь пах не просто дорогой кожей и антисептиком, но и едва уловимой, щекочущей ноздри нотой озона – тончайшим шлейфом от его утренних, не подлежащих огласке, ритуалов. Этот озон был стар, как первые грозы на Земле, и нес в себе привкус первозданной мощи, от которой у неподготовленного человека могли бы пойти носом кровь или, чего доброго, открыться третий глаз прямо посреди лба. Кощей считал это неплохим фильтром для случайных посетителей.
За панорамным, пуленепробиваемым стеклом моросил тот самый московский дождь, что способен вогнать в экзистенциальную тоску даже самого жизнерадостного клерка. Огни «Москва-Сити» расплывались, превращаясь в дрожащие, неоновые слезы на бархате ночи. Город под ним корчился в вечной лихорадке потребления, алчущий денег, славы, новой диеты – чего угодно, лишь бы заглушить зияющую в душе пустоту. Этот коллективный голод Кощей ощущал почти физически, как зуд в ампутированной конечности – той самой, что когда-то называлась душой.
Он машинально поправил манжету пиджака, невесомого, как грех олигарха. Под ней, на запястье, скрывался неброский браслет из черненого серебра, испещренный рунами, от одного взгляда на которые любой смертный нумизмат или историк заработал бы мигрень на неделю. Руны эти были не письменами, но замками, удерживающими его суть в этих хрупких человеческих рамках. Якоря, брошенные в бурное море времени.
Мысли о собственной «диете» всегда приходили незваными, как дальние, назойливые родственники. Сегодняшний рацион: настой лепестков эдельвейса, сорванного на рассвете просветленным тибетским монахом (девственниц нынче днем с огнем не сыщешь, приходилось идти на компромиссы с легендой), и пыльца с крыльев лунной моли, пойманной в момент ее