Его изумила газета, которую руки мужчины конвульсивно вжимали в лицо. Шабтай даже заметил название – «Трибуна люду», официоз польских властей. «Трибуна» зигзагами двинулась прямо на него, и от столкновения Шабтая спасла лишь генная, никогда не дремлющая у его племени реакция.
«Трибуна» ударилась локтями о противоположную стену, но равновесие не потеряла. Затем, опираясь о стену одной рукой, а другой – придерживая газету, издававшая непотребные призывы «агитка» помчалась налево – в торец – виляющими во все стороны «колесами». Должно быть, направление ею было выбрано не случайно. Именно оттуда доносились запахи общественного туалета, которые вскоре обогатил «аромат» пищеварения, прерванного на стадии ранней сортировки.
«В редколлегию журналиста зачислили без отбора», – как-то умудрился отметить про себя ошарашенный Шабтай.
Он еще с минуту озирался по сторонам, опасаясь возвращения «репортера», при этом заглянуть в комнату не решался, несмотря на распахнутую настежь дверь. Наконец, собравшись духом, но глядя себе строго под ноги, по-видимому, опасаясь поскользнуться, проследовал внутрь. Лишь дойдя до стоявшего в центре комнаты стола, поднял глаза, осмотрелся.
«Nature morte», – вполголоса молвил он, почему-то прибегнув к французскому, с которым «сошелся» совсем недавно. Между тем «картинка» никак не напоминала натуру, способную вдохновить художника, баталиста разве…
Треть комнаты занимали две кровати. На одной – спиной к нему – сидела Барбара, прислонившись головой и плечом к стене и подобрав под себя ноги. В подобном ракурсе Шабтай ее прежде не встречал, общаясь только в офисе и только анфас. Он замер от смачной откровенности ее линий, но вскоре его внимание переключилось на иное, из ряда вон выходящее.
На второй кровати – напротив Барбары – застыла композиция, сложившаяся из оползней подсознания. На панцире, сбросив на пол матрац, раскинулись двое: мужчина средних лет и молодая, не отличавшаяся красотой лица девушка, судя по телефонному разговору, Гражина. Все пуговицы на ее рубашке вырваны с мясом. Несколько на полу, остальные – на матрасе. Рубашка сорвана с плеч, хоть и остается заправленной в юбку. Чашки бюстгальтера откинуты, оголив налитые щедрой природой груди. Девушка крепко спит, свернувшись калачиком. Контрастом уликам первичного насилия, ее лицо безмятежно, умиротворено даже.
Комнату насыщают запахи карамели, африканских пряностей и обильно пролитого алкоголя.
Мертвецки спит и сосед Гражины, господин со склоченной шевелюрой и неестественно бледным, по-видимому, от перебора горячительного лицом. Из правого кармана брюк выглядывает воздушный шарфик кремового цвета, поначалу принятый гостем за носовой платок. Шарфик – в тон рубашки девушки. Он, должно быть, служил одним из предметов ее туалета, покоясь на шее до начала «любовных игр».
Между тем внимательный осмотр оконфузившегося Ромео признаков фетишиста в нем не обнаруживает. Да и сама форма «прелюдии»,