Стало темней… Собака завозилась и навострила уши.
И за окном послышались чьи-то почти бесшумные шаги.
Человек поднял голову. Может быть, друг идет, неведомый могучий друг…
И позовет его, покажет ему светлую дорогу в жизни, которой можно идти прямо, не замечая и не зная, не понимая лжи…
И ему чудятся слова: «Сюда! Сюда! Прислушайся к моему голосу – в нем нет обмана».
С мяуканьем скользнула под окном большая кошка и осторожно спрыгнула с сугроба на тропинку.
Нет друга. Не может быть такого друга, как нет дороги в жизни безо лжи.
Часы скользили с томительною вялостью, и медленно, и тихо подводили к нему единственного друга – смерть.
– Друг ли ты? Друг ли ты? – задыхаясь, кричал человек.
Ночь белая, морозная и снежная…
Одиночество
Было так жутко, жутко…
Я оглядывал комнату, причем старался придать взгляду выражение равнодушия: ничего не боюсь!
И опять, и опять чувство страха, такое жалкое и сморщенное, гадкое ползло мне в душу. Как будто маленькая и согнувшаяся старушонка подходила ко мне близко-близко и, наклонясь ко мне старым и морщинистым лицом, смотрела на меня своими бледными слезящимися глазками. От тихого прикосновения руки ее мурашки бегали по телу.
– Ну, отойди ты, старая… – шептал я с хитрым и притворным гневом, стараясь побороть в себе этот противный страх.
И чего я боялся? Двери? Печки? Окна? А, может быть, боялся я одежд моих, которые были развешаны на гвоздиках, темнея пыльными, неряшливыми пятнами на желтом фоне истрепавшихся обоев.
Нет, не этого… Нет! Я боялся чего-то другого, что проникло ко мне и сторожило мою душу, и пожирало все, что было в ней хорошего.
За окнами тихо шуршала листва моих любимых тополей – друзей моих: «Благополучно все! Опасности нет никакой! Не бойся!»
Опасность была близко. Она грозила мне костлявыми и длинными руками, которые, подкрадываясь, собирались меня душить.
И я встал, чтобы одеться.
– Все это потому, что я один. Я пойду к людям, к людям…
Я расскажу им про все то, что меня мучает, тревожит, что кажется мне грозным и неотвратимым в одиночестве. Когда же буду не один, когда нас будет много, то все это уйдет, исчезнет при звуках нашего веселого и радостного смеха, при звуках наших слов.
И я был так обрадован, я схватил мою шляпу, взял спички. Дверь запрет пусть хозяйка – глухая женщина, которая ведь все равно не может слышать, если бы я стал ей говорить.
На крыльце я споткнулся: дурная примета!
Небо было настроено плохо, не хотело смотреть на людей: занавесилось тучами.
А когда светлое ликующее небо не хочет смотреть вниз, на землю, – дурная примета!
– Ишь ведь, нервное небо! – бормотал я с досадой. – Люди – ленивые. Не зажигают фонарей. И разбивай себе тут лоб!
На углу улицы, печально прислонившись к дому, стоял карманник – одинокий