Д. говорит, что в последние недели чувствовала себя потерянной. Хотя она прямо меня не обвиняет, все же очевидно: в этом виноват я. Мне стыдно слышать ее рассказ о моем поведении, ведь нет анамнеза более ясного и болезненного, чем анамнез, составленный возлюбленной. По ее словам, я плохо сплю, много нервничаю и требую ее внимания, боюсь каждой встречи с чужими людьми. Когда я выхожу на улицу, то как можно глубже натягиваю капюшон толстовки. Ночью у меня стучат зубы, а утром просыпаюсь напуганным, весь в поту. Когда она встает с кровати, я всегда пытаюсь убедить ее полежать еще немного, и еще. Только к вечеру мне хорошо, потому что я пережил еще один день и, видимо, думаю, что заслужил награду.
Но я же живу и работаю, как все?
Она думает, что нет.
– Я же хожу на разные встречи, не так ли?
– У тебя каждый день панические атаки, как только ты выходишь из квартиры.
– Что ты слышишь?
Она закатывает глаза. Знаю, что Д. слышит мое тяжелое дыхание, и она знает, что я это знаю. Может быть, я все еще надеюсь, что она выйдет на лестницу подбодрить меня, а может, просто ничего не могу с собой поделать. Или притворяюсь?
– По-моему, ты даже в свой кабинет боишься войти.
Она права. Я слишком долго жил работой. Эйфория от вовремя выполненных дел, этот прилив дофамина заставлял меня вновь и вновь браться за новые дела. Но, даже поняв, по какой схеме я живу, не захотел ее менять, а, наоборот, взваливал на себя еще больше работы. В итоге в один прекрасный день (несколько месяцев назад) я вообще перестал делать что бы то ни было. У меня не было ни новых планов, ни идей, но я не чувствовал ни покоя, ни даже скуки. Не мог ни сосредоточиться, ни расслабиться. Мои дни наполняли инерция и безделье, не успокаивавшие, а, напротив, истощавшие меня. Друзья, жившие стабильной, упорядоченной жизнью, предлагали хобби вроде рубки дров или случайных подработок, а потом выжидающе смотрели на меня. Я не хотел обсуждать свои чувства и мало разговаривал в компании, так как считал все остальные темы для разговора банальными или даже фальшивыми. Д. все больше раздражало, что люди не видели, «какой я хороший», и в какой-то момент она сама перестала это говорить.
Я прятался в своей комнате, которая больше не заслуживала названия «кабинета», слушал подкасты и выпуски новостей, окружая себя шумом никогда не умолкавших приятных голосов, громкость которых мог контролировать.
Пока звучали эти голоса, мне нечего было бояться.
Пока был вечер, мне нечего было бояться.
Пока она была со мной, мне нечего было бояться.
Мы встретились случайно, в кафе. В тот самый первый вечер она разговаривала со мной, не глядя на меня, ее незаинтересованность была почти агрессивной. Я решил изобразить такую же агрессию и попросил ее номер телефона. Я влюбился в нее, как ни в кого раньше, так страстно, так безоговорочно. Влюбился в то, как она выглядела, в ее напористость, в то, как она изображала людей, которых мы только что встретили, в то, как она не могла выговорить слово «фланель», и в ее высокие требования, которые иногда душили меня, но также заставляли меня думать, что, если я смогу сделать ее счастливой, меня нельзя будет назвать неудачником. И она, по ее признанию, никогда-никогда никого так сильно не любила. Во время нашего первого отпуска на Сицилии мы каждый день предлагали друг другу один и тот же выбор: еще 10 дней или 10 лет? Мы могли позволить себе эту игру, потому что всегда знали ответ. Это одна сторона нашей истории.
Другая сторона нашей истории связана с тем, что я записал в дневнике незадолго до нашей встречи: «Бывают времена, когда я неспособен на нормальный и разумный разговор, – писал я, – я слишком подавлен, слишком взволнован и т. д. И тогда я чувствую, насколько это угнетает других, и просто надеюсь, что на мое молчание никто не обратит внимания, что какое-то время мои близкие не будут замечать меня, что я невидим. Больше всего я боюсь, что в конце концов сделаю несчастным любящего меня человека». Периоды, когда моя тревога перерастала в панику, длились по несколько недель, а кроме них были и отдельные тяжелые дни. Но проблема была не столько в совокупной продолжительности периодов – между ними все-таки были перерывы, – дело было в непредсказуемости.
Иногда, по мнению Д., мы как будто прятались от бури, которую не замечали, пока она не становилась вдруг неизбежной и мы не могли уже спастись.
А она? Она «по характеру не была нянькой». Так она сказала, когда мы были вместе уже месяц или около того. Было холодное солнечное утро, ореховые деревья на площади стояли голые, облака висели низко. Я испугался этих слов, которые прозвучали как гром среди ясного неба. Она что-то почувствовала? Через какое-то время я все же ответил: «Это хорошо, потому что я не из тех, кому нужна нянька». И очень надеялся, что это правда.
Сегодня на кухне я засыпаю ее фаталистическими вопросами: я приду в норму? Это когда-нибудь пройдет? – на которые она механически отвечает дружелюбным тоном.
Она долго