– Всё, Дань, хватит, давай, работай, – после диалогов она сидела завороженная и не хотела обсуждать ничего. Ей не хотелось делиться частями себя в присутствии того, кто остался черным размытым пятном в памяти и теперь пытается вырисовываться во что-то более похожее на чертёж. Ей не хотелось вспоминать ни об одном событии, связанном с этим человеком, но если он уже здесь, то нельзя отступать. Даже опыт, наполненный отвращением к человеку, является опытом.
Раздался характерный хлопок, занесший пробку внутрь жидкости. Удар заставил пробку плавать сверху, как маленькую лодочку, что часто стоят на полках любителей корабельного моделирования. Рука протянулась и передала право первого ценителя Христофору.
– Такое себе. Пойдет, чтобы убиться, – три широких глотка незаметно стали бить в голову, бутылка шепотом попросила передать себя в руки следующему участнику пьяной оргии.
– Аль, помнишь, как мы в лагере? – у Дани в руках поднимались швепс и водка. Он держал на плоских ладонях, как бы предлагая выбрать что-то.
– Так вы в лагере познакомились? Я-то думаю, что вы так друг на друга смотрите, а вы знакомы уже, – Хрис перевел взгляд с одного персонажа на второго.
– Лучше бы не знакомились…
– Да ладно, было весело. Мы там такое вытворяли, да, Аль?
Вспыльчивый характер Христофора находился в нём на генном уровне, но постоянно подавлялся средой, в которой он воспитывался. Нет, не плачь. Ты почему на родителей кричишь? Ты зачем мне врешь? Где был? Молчи. Ты не понял? Рот закрой! Говно малолетнее. В течение четверти относительной жизни Христофора, которую может прожить человек, его преследовала мысль о собственном превосходстве над другими: его мысли были иные, его взгляды были иные, но он постоянно спотыкался о то, что его истина уже была раскрыта другими. В собственном стремлении добиться чего-то он лишь стоял на месте, а эго же раздувалось, как воздушный шар, заполняемый гелием. Немножко прикоснешься и он уже взрывается, сотрясает землю своим грохотом, но не оставляет реальных следов, как воронки от снарядов. Ведь, правда, мы боимся не громкого хлопка, а того, что это может быть наш последний хлопок.
В его дыхании отражалась та боль, которую он недавно испытал после потери своего облика святого, в который он был облачен. Ведь, в действительности, Бог нас любит, и мы должны любить его за наши плотские лишения и наш страх быть брошенным. На Христофоре лежала ноша, сродни остроконечному кресту с торчащими наружу иглами. Его нельзя было охватить, нельзя было взять удобнее, но можно было продолжать жить с ним или оставить там, где он был, чтобы время от времени возвращаться и наблюдать за тугими попытками христарадников сместить его, дабы добыть денег на очередную бутылку забытья. Христофор чувствовал всеми своими фибрами, каждой порой, как люди относятся к нему. Он был восприимчив к отношениям людей, но не боялся он тех, кто знает, что бросит. Он боялся