Когда он закончил, все вскочили, бросились его поздравлять, а он молча, издалека сделал знак Тажи-гуль, чтобы она уже вела публику к накрытым столам. И мне было так приятно, что, какой наш Даур ни есть красноречивый, он все-таки отыскал женщину, с которой можно разговаривать без слов.
Ну, его поздравляли, радовались, хлопали по плечу, и все до одного спрашивали:
– Откуда у тебя такой свитер? Ты в нем совсем уже Гарсиа Маркес.
Он отсылал всех ко мне. Люди жали мне руки. Поздравляли с таким обалденным свитером. А одна сумасшедшая женщина стала просить меня показать ей мою творческую лабораторию.
Я считаю, что это был мой звездный час. Правда-правда, счастливый был день, ничего не скажешь.
– Поблагодари земляков, – на ухо шепнул Даур.
– А что сказать?
– Скажи: «В Абхазии есть две драгоценности – гора Эрцаху и Даур Зантария. Но Эрцаху вечна, а Даур – нет. Поэтому давайте его все любить и беречь!»
Прощание вышло эпическим, будто из старинных восточных сказаний, хотя происходило в легком серебристом ангаре, напоминавшем внутреннее пространство инопланетного космического корабля. Гроб стоял на возвышении, будто парил над полом; чтобы в него заглянуть, нужно было подняться по ступеням, где расположились женщины, прибывшие из Абхазии сестры-плакальщицы.
Московские друзья Даура выстроились у противоположной стенки, не смея приблизиться, ибо оплакивание носило этнографически сакральный характер, благо никто не посыпал главу пеплом, не бил кулаками в грудь. Но крики отчаяния то и дело прерывали безответный разговор с ушедшим туда, где господствует правда, включавший факты житья-бытья, сложности внутрисемейных отношений, восхваление заслуг и одновременно сомнения в избранном им пути.
Из уважения к собравшимся плакали в основном на русском, обрамляя плоды индивидуального творчества строками древнего канона:
– О, мой красивый брат, где твоя красота?
– Брат мой, тебя уважали, брат мой…
– Но зачем ты надел этот костюм, ведь ты не любил ходить в костюме…
– Папе привет передай…
Вдруг проскользнуло:
– А я-то тебя всегда стыдилась…
Но традиционные формулы брали свое, особенно когда плакальщицы переходили на абхазский, в их скорбной песне слышалось:
– Куда же теперь деть нам твои доспехи с одеждой твоей, о, брат мой!
– Как только раздастся цокот копыт, гляжу на ворота