Отец сидел в углу, сгорбленный, словно старый кедр, согнутый бурями, его узловатые, грубые пальцы перебирали мотки нитей, а хриплый, надрывный кашель разрывал тишину, словно эхо нашей нищеты, что гулко отзывалось в стенах.
– Работай живее, Акико, – проворчал он, не поднимая глаз, – Дайдзо ждать не станет, а у нас пустые кошели.
Я кивнула, опуская ресницы, чтобы скрыть тень усталости, что легла под моими глазами, подобно тёмному шёлку, сотканному мною же.
– Стараюсь, батюшка, – тихо отозвалась я, и голос мой прозвучал глухо, будто из-под земли.
Мне хотелось крикнуть, бросить эту бесконечную работу, выскользнуть за порог и побежать туда, где сакура осыпала землю своими лепестками, где ветер вплетал их в мои волосы – длинные, чёрные, как ночь над рекой Камо, струящиеся по плечам, словно тушь по рисовой бумаге. Я закрывала глаза и представляла, как стояла под цветущими ветвями, босая, с распущенными прядями, вдыхая их сладкий аромат, смешанный с запахом влажной земли и далёкого дождя.
– Опять в облаках витаешь? – резко бросил отец, и я вздрогнула, возвращаясь к станку.
– Нет, батюшка, тку, – ответила я, сжав губы, чтобы не выдать дрожи в голосе.
Но мечты были роскошью, которой я не могла себе позволить, и я вновь склонялась к станку, позволяя его ритму убаюкать моё сердце, пока за окном сакура шептала о том, чего мне, быть может, никогда не познать.
День клонился к вечеру, и я, наконец, отложила работу, когда тени за окном сгустились, а скрип станка смолк, уступив место тишине, нарушаемой лишь редким кашлем отца. Руки мои ныли, пальцы онемели от бесконечного плетения нитей, но я поднялась, стряхивая с кимоно пылинки шёлка, и шагнула к порогу – вдохнуть хоть глоток весеннего воздуха, что манил меня, словно далёкая мелодия. Улица встретила меня шумом: торговцы сворачивали свои лотки, дети, утомлённые играми, разбредались по домам, а сакура, озарённая последними лучами заката, казалась живой – её ветви колыхались, роняя лепестки, что кружились в воздухе, подобно розовым мотылькам. Я стояла, прислонившись к косяку, и смотрела, как они оседают на землю, устилая её мягким ковром, и вдруг услышала звук – нежный, чистый, словно шёпот ветра, вплетённый в тонкую нить мелодии. Это была флейта, её голос поднимался над гомоном улицы, завораживал, заставлял сердце биться чаще, будто кто-то звал меня издалека.
Я шагнула вперёд, ведомая этой музыкой, и вскоре увидела