– Разве может быть давлением цитирование закона? Впрочем, вы вправе пожаловаться прокурору, но после допроса. Сейчас я хочу лишь оградить вас от уголовной ответственности, ведь то, что вы делаете, запрещено.
– Что же я делаю?
– Лжёте. Ваши нынешние показания разнятся с предыдущими. Тогда или сейчас вы солгали. А может, и тогда, и сейчас, – Ловитин запнулся, подстраивая в мыслях имеющиеся сведения о Фин-Фейербах. – Заметьте, – продолжил следователь, – вы лжёте не подруге Нине, с которой сегодня встретились в продуктовом на улице Победы, не знакомой Алине, которая делала вам маникюр, вы лжёте мне, а я – представитель власти. Следовательно, вы лжёте государству.
Фин-Фейербах залилась краской.
– Вы следили за мной?
– Я на вашем месте подумал бы о другом. Если я знаю такие мелочи, неужели мне неизвестно о вашем знакомстве с Галонской?
– Если вы всё знаете, зачем меня спрашиваете?
– Таков закон. Мою осведомлённость к делу не прикрепишь.
Наступила тишина. Следователь позволил беспрепятственно распуститься посаженному в сознании свидетеля смятению. Началась игра: кто первый заговорит, тот проиграл. Не прошло и минуты, как заговорила Фин-Фейербах.
– Погодите, – сказала она, – я при первом допросе говорила то же самое. Я не поддерживала никаких отношений с погибшей.
– Совершенно не так вы говорили. Я прочту.
Лист протокола лежал перед следователем. Он прочитал его.
– Ничего не понимаю, – сказала Фин-Фейербах, прослушав свои первоначальные показания, – в чём разница?
– Объясню: «Она любила уединение, разговорам предпочитала телевизор». Так нельзя сказать про незнакомого человека. Вы указываете на её увлечение и характеризуете, пусть и кратко, образ её жизни, не так ли?
Снова тишина. Первой снова заговорила Фин-Фейербах.
– Я поняла, о чём вы. Я правда не знала Гертруду. Я общалась с ней примерно за неделю до того, как её обнаружили, и до этого пару раз. Мало кто хотел бы иметь такое знакомство. Думаю, вы понимаете?
– Что я должен понимать?
– Я про её деятельность.
– Про какую?
– Вы не знаете?
– Мне интересно услышать это от вас, – попытался вывернуться Ловитин.
– Я о проституции.
– Это она вам рассказала?
– Сама догадалась. Мои глаза ещё видят, а уши слышат. Она была, как это у них называется, элитной. Многие к ней захаживали, – Фин-Фейербах запнулась. – Не просите назвать имена, не скажу, не знаю, видела несколько раз, и всё.
Ловитин задумчиво промычал.
– Так что за разговор произошёл между вами? – спросил он.
– Нехороший разговор. Она сказала, что боится. Будто бы из мансарды до неё доносятся странные звуки, ночами слышатся шаги в комнатах, во дворе появляются следы. Некоторые отпечатки волчьи, другие – словно оставлены копытами. Я подумала, она не в себе,