Когда началась гражданская, или, как ее требовало называть правительство, «зачистка», зенитки, казалось, вовсе затихли. В Новоколоденске поговаривали, что их перебросили куда-то вглубь области – ближе к городу. Теперь, когда правительство уверяло население, что мятежники разбиты и редко-редко, почти никогда, в отдельных регионах случаются провокации проплаченных иностранцами-засранцами экстремистов, ракеты из-за дубовой Новоколоденской рощи неслись во все четыре стороны строго по расписанию: в семь утра – на запад, в полдень – на восток, между четырьмя и пятью часами вечера – на юг и в первом часу ночи – на север. Сначала звук: будто рельсом шарахнули по медной бочке, объемом тонн в пятнадцать. Потом огонек – белый в свете дня или желтый в черноте ночи. Он тянется за пикой белой ракеты, а потом расплывается, как сновидение в памяти к вечеру.
Ответные обстрелы стали редкостью, отчего в поселке уже особо и не вспоминали, как разлетались на камешки школа или поросшие мхом стены сахарного завода, обанкротившегося в первые годы капитализма. Многие удивлялись, что завод до сих пор не разобрали на кирпичи с отметками «К. Ю.», что следует расшифровывать: «Князь Юсупов».
Иван Николаевич Коробов привык за эти два года просыпаться ровно за пять минут до пуска ракет. Его сердце уже само пеленговало команды о пуске. Если случался у артиллерии выходной, то он все равно вскидывался и недоуменно смотрел в окно, сквозь пыльные жалюзи. Потом еще лежал с полчаса, как человек, отходящий от тяжкого сна. Он давно уже жил без ясной цели, поэтому начало всякого дня не сулило ровным счетом ничего, кроме необходимости преодолеть еще один миг между рассветом и закатом. Данную ежедневную повинность он ощущал как бесполезную, но обязательную работу, которую непременно нужно закончить к вечеру. Именно поэтому, проснувшись, он сначала собирался с силами, как бы примиряясь с началом очередной попытки втолкнуть камень на гору.
Как раз было такое утро. Он проснулся, выждал и прислушался – тихо. Помассировав веки своих больших глаз, он сел на кровати, закурил, затянулся пару раз и пошел к рукомойнику бриться, мимо комнаты, где спал его зять – тоже Иван и тоже Николаевич, но Цветков.
Они жили вдвоем, обозначенные, как писал Александр Кушнир, «дремучими» словами: «тесть» и «зять».
Про тестя говорили, что он идейный, но свободолюбивый.
Идейность Ивана Николаевича была как-то обнаружена Иваном в отношении к искусству. Однажды, подвыпив, тесть взял гитару и в полумраке холостяцкой кухни, щурясь от сигаретного дыма, бойко исполнил песню одного расстрелянного в середине Последней войны рок-музыканта, чьи песни Коробов знал с юности.
– Здорово, – похвалил Иван, но напомнил: – Вы ж говорили, он враг, а сами поете.
– Врагом он стал, когда его иностранцы-засранцы купили. А когда мы песенку эту напевали на лестнице коммунхоза, он был нормальным – нашим.
– А что такое коммунхоз?
– Ну, было такое… ну, на месте магазина «Елена». Помнишь? Его растащили в позапрошлом году после бомбежки этой ебаной.
Иван