Сундучок, полный любви История о хрупкости жизни и силе бескрайней любви. Женевьева Кингстон

часы, огражденный от тревог о здоровье матери, которые уже делились и множились внутри дома. Мои собственные воображаемые игры были бессистемными, расплывчатыми вариациями на тему «моя кровать – пиратский корабль» или «приготовление волшебных зелий из грязи». Время от времени мне предоставлялся доступ в его утонченную мультивселенную. Брат не возражал, если я наблюдала, как он раскрашивал или читал, при условии, что я буду помалкивать. Я жаждала его внимания, как воздуха, и одного-единственного слова или неохотно брошенного взгляда было достаточно, чтобы питать меня один блаженный час за другим. Он называл меня Гвенни – в честь королевы Гвиневры из его любимого фильма «Камелот». Хотя в метрике я была Женевьевой, прозвище закрепилось.

      Улица перед домом представляла собой широкую аллею, вдоль которой выстроились магнолии, клены и гинкго. Один ее конец выводил на главную улицу – она вела к центру Санта-Розы; другой – к местному кладбищу. Каждое Четвертое июля родители – пока жили там вместе – устраивали для всего квартала вечеринку на улице перед нашим домом. Отец, англичанин-экспат, обожал американский День независимости, но помимо звездно-полосатого всегда поднимал на флагшток «Юнион Джек».

      Тогда было еще законно запускать собственные фейерверки, и по всей улице люди семьями рассаживались на дороге, устраивая крохотные яркие взрывы. Воздух пах резко и крепко, как спичечная головка. Дядя Джонатан (которого все звали дядюшкой Кью) был младшим из троих братьев моей матери. Он всегда приезжал еще засветло, привозя с собой сумки с самодельной пиротехникой. Сам худой как спичка, он сохранял гильзы от прошлогодних фейерверков и набивал их взрывчаткой от шутих «Пикколо Пит», чтобы те взрывались, как артиллерийский залп, когда этого меньше всего ожидаешь. Дядюшка Кью всегда питал слабость к взрывчатым веществам. Будучи подростком, он, по рассказам, подрывал почтовые ящики петардами на той же самой улице.

      Я представляю, как наша собака Типпи, взбудораженная фейерверком, лежит, необычно притихшая, вытянутой черно-белой полосой на земле. Когда садилось солнце, Джейми и моим старшим кузенам разрешали зажечь по одному бенгальскому огню. Они бегали, кружились и выписывали в воздухе свои имена, выжигая яркие мимолетные росчерки в сгущавшейся тьме. Бабушка Лиз, пройдя две сотни шагов по улице от своего дома, садилась с прямой спиной на складной стул, клетчатый плед покрывал ее колени, и пара огромных очков (она называла их «окулярами») протыкала изогнутыми дужками ее короткие, подернутые сединой волосы. Неподалеку садилась сестра мамы, Антуанетта.

      Отец, в неизменных шортах хаки и высоких белых носках, разводил огонь в мангале: дымящаяся башня из газетной бумаги скорчивалась, обрушиваясь пеплом на угли, ряд куриных тушек, порезанных четвертинками, выстраивался на прожарку. Мать загодя готовила садовый шланг на случай, если барбекю или самодельные франкенштейновские фейерверки выйдут из-под контроля. Она была настороженной, напряженной, как Типпи,