Следующие четыре года мама консультировалась с терапевтами, специалистами, гомеопатами и целителями. Хирург удалил раковую опухоль из ее тела. Она придерживалась строгих диет и глотала горы таблеток, накачивала тело химиотерапией и морковным соком. Она всегда искала способ выжить.
Когда мне было семь, натюрморт на обеденном столе начал меняться. Оберточная бумага и ленты заняли место страниц с выделенными маркером словами, а мамины руки упорно трудились под низко склоненным темным ежиком ее коротко стриженной головы. Ножницы с хрустом бороздили подарочную обертку. Бумага складывалась под ее пальцами. Лента нужной длины отхватывалась одним щелчком. С тихим скрипом завязывались узлы. Хруст, сминание, щелчок, скрип. Мама начала собирать два сундучка подарков: один для моего старшего брата Джейми, а другой для меня.
Туда укладывались подарки и письма к тем серьезным событийным вехам нашей жизни, которые ей суждено было пропустить: получение водительских лицензий, вручение дипломов, каждый из наших дней рождения вплоть до тридцатилетия. Когда сундучки заполнились доверху, отец отнес их в наши комнаты.
Каждый раз, открывая его, я могла жить в нашей общей реальности, той, которую она вообразила для нас много лет назад. Словно полузабытый аромат или первые ноты знакомой песни – каждый раз крохотный проблеск ее присутствия.
Многие годы после ее смерти розовый картонный сундучок стоял на полу моей детской спальни. Я открывала его крышку, чтобы провести пальцами по рядам аккуратно упакованных свертков, каждый – с подвешенной к нему на тонкой, завивающейся серпантином ленточке открыткой. Конверты, распухшие от печатных страниц, были четко подписаны красивым маминым почерком – приглашения, завернутые в предостережение: ни один не следовало вскрывать до обозначенного времени. В те времена сундучок был таким тяжелым, что я не могла его поднять.
За последние двадцать лет он пропутешествовал со мной по всему континенту, переезжая из штата в штат, из квартиры в квартиру, неизменно оставаясь первой вещью, для которой я находила место, когда от порога отъезжал грузовик компании-перевозчика. Он жил под кроватями и у задних стенок шкафов; я всегда инстинктивно старалась защитить его. Припрятать. Каждый год этот сундучок становился чуть легче.
Теперь внутри остались только три предмета.
Часть первая
То, чего я всегда страшилась, случилось вечером в среду. Я смотрела, как Джейми играет в «Варкрафт». Мне нравилось наблюдать, как брат играет в компьютерные игры; так мое присутствие меньше всего его напрягало. Я могла долго быть рядом, смотреть на сосредоточенно наклоненную темноволосую голову, ощущать его концентрацию, подобную лазерному лучу, обонять успокаивающий мальчишеский запах, и он не гнал меня прочь. Он сражался с бандой орков, вооруженных широкими мечами, в то время как корявенько прорисованные цифровые овечки наблюдали за битвой с краев экрана. Джейми веселил меня, кликая по овечке, чтобы заставить ее проговорить «Баа-ран ты!». Потом еще раз кликал по ней, чтобы она взорвалась. Отец зашел в комнату и сказал, что мы должны подняться на второй этаж.
У Джейми был несохраненный опыт, и он не хотел прекращать игру.
– Еще минутку, – ответил он, замахиваясь на очередного пиксельного орка.
Отец мягко взял его за руку.
– Идем, – повторил он, произнося плавные, округлые гласные со своим британским акцентом, несколько поистершимся после более чем двадцати лет жизни в Калифорнии.
– Да подожди же ты!.. – и Джейми вывернулся, дернув плечом.
После того как брат сохранил игру, мы пошли вслед за отцом вверх по застеленной серым ковролином лестнице в мамину спальню. Я не сразу осознала увиденное, хотя представляла это много раз.
Она лежала все там же, где лежала не один месяц, на больничной койке, которую мы установили в ее комнате. Дождь барабанил в окна. Я медленно вытянула вперед руку. Я не испугалась, но более подходящего слова, чем испуг, не подберу. Прикоснуться к ней сейчас значило прикоснуться к тайне. Она еще не была холодной, хотя источник тепла исчез. Оставшееся было эхом, отзвуком. Словно воспоминание об ожоге. Я посмотрела на Джейми, и меня словно ударили под дых. Он опустился на колени перед койкой и, протянув руки, стал касаться разных частей ее тела – ноги́, руки́, щеки́ – словно что-то искал. Потом мягко оттянул кверху одно ее веко.
– Ты пытаешься сделать что-то, чтобы она выглядела более живой? – спросила я.
Брат покачал головой, прижался щекой к ее животу и зарыдал. Я не плакала. Я делала это не один год, а теперь, казалось, иссохла изнутри. Какая-то часть меня ощущала облегчение. Я так устала бояться!
Отец поднял тело матери и на руках отнес в свою спальню, ту, которая раньше была их общей, чтобы в этой убрать капельницы и другое медицинское оборудование. Я поразилась его физической силе: никогда не видела, чтобы он носил ее на руках, пока она была жива. Теперь женщины из нашей семьи омоют и оденут тело. Мама рассказывала, как это будет. Это ритуал, который она исполнила для своей