Опосля в стране началась какая-то чехарда наверху, отголоски ее докатывались и до Городка, да плевать нам уже было по большому счету на всю эту возню. Отсохло все как-то сразу. Свои пацанские заботы одолели. Вон Витек из третьего подъезда засандалил себе такую рогатку из стибренной где-то сталистой проволоки. Закачаешься…
Мама
1920-й. Голод. Мрут селами крестьяне Поволжья, да и здесь, на Урале, деревня перешла на лебеду да крапиву. Угораздило же мою маму уродиться в эту страшенную пору, через три месяца после жуткой погибели своего отца Никифора, пришибленного насмерть на лесоповале хряпнувшейся нежданно огромной лесиной.
И осталась моя бабка Агафья Васильевна с пятью деточками одна-одинешенька. Старшенькие-то, Димка и Зинка, еще как-то перебивались, шкуляя кой-какую жратву по таким же горемычным соседям, да и лес еще кое-как подкармливал, а уж как накатила зима, совсем худо стало, отошли, царство им небесное, один за другим средненькие братец с сестричкой, а сама Агафья, доселя отстаивавшая все заутренние и истово бившая земные поклоны за здравие малолеток в старенькой сельской церквухе перед старинной иконой, как-то в порыве отчаянья взвыла, слезно умоляя Господа Бога сохранить дитя малое, которое медленно угасало, завернутое в тряпье, по причине кончины засохшего где-то в тощих грудях молока. А когда уж стало совсем невмоготу, моя бабка прилюдно, глядя в светлые спокойные очи Пресвятой Богородицы, последний раз в своей жизни перекрестилась и, запрокинув голову, упялившись обезумевшими глазами в небеса, послала боженьку на три буквы… Несколько минут, упав ниц, ждала неминуемой божьей кары и, так и не дождавшись, шмякнула слабо попискивающий сверток на зашарканный стол председателя сельсовета со словами: «Ить твою мать, Степаныч! Пущай теперя твоя партия девку титькой кормит, а я топиться пошла». И уже через несколько минут она была взята на службу сельсоветской уборщицей, получив «аванец» в полмешка проса, на котором и протянули они кое-как до весны.
В красной косынке, немного окрепшая и помолодевшая, ринулась она крикливой активисткой в кипящую страстями непростую деревенскую житуху. И в партию-то не попала только потому, что вступилась грудью за многодетную семью соседа своего, трудяги с двумя грыжами, надсажавшегося на тяжких работах по прокорму своей ненасытной оравы, когда местная голытьба, окромя пьянства и мордобоя в своей кретинской жизни ничего не делавшая, вздумала его раскулачить. Отбить-то отбила, ором да кулаками, да и вылетела за то со своей государственной службы.
А потом все как-то утряслось, и хотя жили по-нищенски, худо-бедно перемогаясь с хлеба на квас, благо что Дмитрий, ставший в семье за «хозяина», в свои четырнадцать вкалывал за троих мужиков, все-таки выжили и даже