Здесь вы не найдёте однозначных ответов. Славянские духи в этой книге – не декорации, а живые сущности с голодом и болью. Русалки требуют платы за правду, Леший танцует под свою дудку, а Кощей… Кощей – это зеркало, в котором каждый видит свой страх.
Перед вами – история о том, как сгореть, чтобы стать светом. Как обнять тень, чтобы найти себя. И как даже боги могут быть спасены теми, кого они когда-то предали.
Когда последняя звезда погаснет, спроси у ветра – он помнит всё.
Зов Триглава
Деревня Мшары была похожа на старую рану земли – затянувшуюся, но не забывшую боли. Избы, покосившиеся под тяжестью веков, стояли, будто чёрные зубы в челюсти болота. Их стены, поросшие лишайником, дышали сыростью, а крыши, укрытые мхом, шептались с дождём на языке капель. Здесь даже воздух был другим: густым, как кисель, пропитанным запахом гниющих корней и горькой полыни. Ветер, пробираясь меж изгородей, свистел сквозь щели, словно насвистывая ту самую мелодию, что кружилась в хороводах древних, когда люди ещё понимали речь земли.
Ярина шла по тропинке к кринице, босые ноги вязли в холодной грязи. Её серебряные волосы, спрятанные под платком цвета пожухлой крапивы, отливали сизым даже в темноте – мать называла это «проклятием Велеса». «Лунные нити в косах – метка подземного царя», – шипела она, стирая в пепел последнее зеркало. Теперь Ярина носила грубый холст и козий пояс, туго стягивающий талию, словно удавка. Но ночами, когда Мшары засыпали под храп свиней, она сбрасывала платок и бежала к ольхам у реки – слушать, как корни деревьев гудят, словно струны гигантских гуслей, зарытых в землю.
Сон пришёл к ней в час, когда луна, красная от дыма дальних пожаров, пряталась за тучами. Ярина лежала в сеннике, укрытая дерюгой, пахнущей овечьей шерстью и тоской. И вдруг – запах. Медный, как кровь на языке, сладковатый, как перезрелая бузина. Пол под ней затрещал, застонал, будто старуха, ворочающаяся на смертном одре. Она открыла глаза – и увидела «их».
Два уголька, горящих в темноте. Не пламя – саму тьму, сжатую в раскалённые шары. Чёрный бык заполнил собой всю избу: рога, похожие на изогнутые серпы, кольцо в переносице, звенело, как колокольчик на шее утопленницы. Его шкура была не шкурой – живой тенью, струящейся по полу, а из ноздрей вырывался пар, пахнущий серой и мокрыми камнями подземелий.
– Отец… – выдохнула она, и язык прилип к нёбу, будто обожжённый морозом.
Бык взревел. Звук разорвал мир: стены избы поплыли, как смытые дождём краски, пол стал жидким, а Ярина – маленькой, как букашка в ладони стихии. Копыто ударило в доски, оставив трещину в форме трёх сплетённых лун – знак Триглава. Она вжалась в угол, сжимая в кулаке нож-чекушу (подарок Агафьи-знахарки, выточенный из кости лютого волка). Но чудовище уже таяло, растворяясь в воздухе, как дым от пепла. На полу осталось только пятно – чёрное, маслянистое, пульсирующее.
Утро началось с тишины. Не той, что бывает перед грозой, а мёртвой, густой, как смола. Ярина вышла на крыльцо, и сердце её сжалось. На каждом пне, на каждом камне у реки сидели «они». Лесовики в плащах из папоротниковых листьев, шелестящих, как пергамент. Банники с глазами, как угли в печной трубе. Русалки с волосами из тины, стекающими по спинам зеленоватыми ручьями. Даже домовой, которого она подкармливала крошками, сидел на заборе, держа в лапах свой веник, как копьё.
– Граница… – заскрипел древний дуб у околицы, поворачивая к ней сучья, будто руки с кривыми пальцами. Кора на его стволе треснула, обнажив красноватую плоть, как рана. – «Меж Явью и Навью – паутина. Велес спит. Его тень рвёт нити. Ты – последний узел. Иди, дитя трёх дорог, пока змеи Нави не высосали солнце».
Ярина прижала ладонь к груди. Под кожей, там, где должно биться сердце, пульсировало что-то тёмное, тяжёлое – печать отца. Мать пыталась выжечь её раскалённой солью, но знаки лишь глубже въелись в плоть, как корни в камень.
Ветер донёс запах – сладковатый, как гниющие яблоки, и резкий, как железо. Дыхание Нави. Оно обвило её шею, просочилось под одежду, заставив содрогнуться.
– Куда? – крикнула она, но духи уже рассыпались. Лесовики превратились в сухие листья, русалки – в пену на воде, банники – в клубы пепла.
Только старая ива у криницы, та самая, что когда-то укрыла её мать в родах, протянула ветвь. На восток. Туда, где небо по утрам кровоточит зарей. Туда, где спят боги, завернувшись в плащи из забытых молитв.
Ярина вернулась в избу. В углу, под половицей с вырезанным знаком Макоши, лежала материна вышиванка. Та самая, с узорами, которые меняли цвет при лунном свете: волчьи клыки становились серебряными, а звёзды – кроваво-красными.