ХВОРЬ
Всё даст Господь!.. Любовь, победу, друга, –
Всё, что цветет на поле бытия!
Твое сомненье – это род недуга,
Всего лишь хворь постылая твоя.
Так излечись! И черпай полной мерой
Из закромов желанья своего.
Но для начала – в Господа уверуй
И попроси здоровья у Него.
Люди, живущие без Бога в душе, терпят в своей жизни самые жестокие, судьбоносные поражения – я видел таких людей, наблюдал их долголетние мучения. И желчно думал при этом: поделом вам, нехристи!
Но если в чьей-то грешной душе я замечал хоть толику страха Божьего, то всегда сожалел о судьбе такого человека. И, если имел возможность, протягивал ему руку помощи.
Помогали в этой жизни и мне – и, надо сказать, довольно часто. Из чего я заключил, что не я один так чувствую и так живу: нас довольно много и мы поддерживаем друг друга. Надо только не стесняться просить о подмоге, когда в твою жизнь приходит недобрый час. И, с Божьей помощью, подмога придет. Кто-то обязательно подаст тебе руку, выручит, посодействует.
Сомнение в вышесказанном – есть болезнь духа. Мое стихотворение свидетельствует о том, что мне и самому случалось страдать этим недугом. Но с одра своей болезни я кричал именно эти слова – никакие другие!..
ГЛАЗА ГЛУБИНЫ
Пруд застелил опавший лист,
И два листка червяк прогрыз.
Глядела в дыры глубина,
И понял я, что нету дна
У водоема… Но вопрос
Точил к сомненью склонный мозг:
Так неужель для взгляда вверх
Необходим грызущий червь?
Бездонное пространство человеческого «я» глядит вверх, в бездонную глубину мироздания, человек всматривается в Бога. Но без дыр, проточенных червем сомнения, мы ничего не разглядим, поскольку каждый устремленный в небеса людской зрачок плотно застелен иссохшей мудростью земных веков. Этот опавший опыт мешает нам видеть истину.
Так в своем раннем стихотворении я оправдывал необходимость вечного сомнения, нашу потребность в черве, неумолимо прогрызающем всё то, что не дает нам смотреть вверх. И образный ряд для поэтической передачи своих мыслей мне удавалось без труда находить в окружающей природе.
Если бы я остался верен этой, условно говоря, тютчевской традиции, моя творческая судьба сложилась бы, возможно, совсем иначе. Но тогда, в конце 70-х, я счел верными упреки в «кузнецовщине», звучавшие в мой адрес, – и пошел в другую сторону.
Может быть, и напрасно. Во всяком случае, сегодняшний я послал бы всех, кто меня упрекает, очень далеко – и продолжал гнуть своё.
ПАМЯТЬ
Дитя на пепелище
На корточках сидит.
То что-то в пепле ищет,
То хмуро вдаль глядит.
Разроет пепел темный
И уголек найдет…
И вновь о доме вспомнит,
И вновь слезу прольет.
Неподцензурная литература была в конце 70-х для меня недоступна, западные радиоголоса